Оноре Бальзак - Дом кошки, играющей в мяч

Приказчик, в которого любовь вдохнула и храбрость и красноречие, умоляюще скрестил на груди руки, обратился к Гильому и говорил четверть часа с таким жаром и чувствительностью, что положение изменилось. Если бы речь шла о коммерческом деле, старый торговец нашел бы твердые правила, чтобы принять то или иное решение; но, выброшенный за тысячу лье от торговли, в море чувств, без компаса, он плыл наугад, растерявшись перед столь необычайным, как он говорил самому себе, происшествием. Увлеченный добротой, он понемногу начал сдаваться.

— Эх, чудак ты, Жозеф! Ведь знаешь, что между моими двумя дочерьми десять лет разницы. Мадемуазель Шеврель была некрасива, и все-таки ей не приходилось жаловаться на меня. Поступай так же, как я. Да перестань же плакать! Дурак ты, что ли? Чего ты! Быть может, все устроится; посмотрим. Из любого положения можно найти выход. Мы, мужчины, не всегда бываем селадонами [12] Селадон — пастух из романа французского писателя Оноре д'Юрфе (1568—1625) «Астрея». Здесь в ироническом смысле: человек, изнывающий от любви. для наших жен. Понимаешь? Госпожа Гильом набожна, и... Ладно, черт побери... Милый мой, предложи сегодня Августине руку, когда пойдешь к обедне.

Так говорил г-н Гильом, не приняв еще решения, говорил наобум. Заключительные его слова привели влюбленного приказчика в восторг, он уже думал и о судьбе Виргинии, проча ее за одного из своих друзей; выходя из закопченной конторы и пожимая руку будущему тестю, он шепнул ему с видом заговорщика, что все устроится к лучшему.

«А что скажет госпожа Гильом?» Эта мысль несказанно мучила почтенного торговца, когда он остался один.

За завтраком г-жа Гильом и Виргиния, от которых суконщик на время скрыл свою неудачу, довольно лукаво посматривали на Жозефа Леба, охваченного великим смущением. Стыдливость приказчика снискала ему расположение будущей тещи. Г-жа Гильом пришла в столь веселое настроение, что с улыбкой посматривала на мужа и позволила себе несколько шуточек, бывших в ходу с незапамятных времен в патриархальных семействах такого рода. Она подняла спор о том, кто выше ростом — Виргиния или Жозеф, и попросила их примериться друг к другу. Эта простодушная подготовительная игра немного омрачила главу семейства, и он проявил такую любовь к внешней благопристойности, что приказал Августине во время шествия в церковь св. Луппа взять под руку старшего приказчика. Г-жа Гильом, удивленная такой мужской утонченностью, почтила своего супруга кивком головы, выражавшим одобрение. Таким образом, шествие выступило из дома в том порядке, который не мог вызвать никаких кривотолков соседей.

— Не находите ли вы, мадемуазель Августина, — сказал приказчик, весь дрожа от волнения, — что жена солидного купца, как, например, госпожа Гильом, могла бы позволить себе больше развлечений, чем ваша уважаемая матушка, могла бы носить бриллианты и выезжать в карете? О, если бы я женился, я бы уж приложил все старания, чтобы моя жена была счастлива. Я не позволил бы ей стоять за прилавком. Видите ли, в торговле сукном женщины теперь не так необходимы, как раньше. У господина Гильома было основание поступать так, как он счел нужным, и, кстати, это было по вкусу его супруге. Но если женщина, чтобы не сидеть сложа руки, немного займется счетоводством, перепиской, всякими мелочами, заказами, домашним хозяйством, то этого вполне достаточно. В семь часов, когда лавка закрывается, я бы стал развлекаться — ездить в театр, бывать в гостях... Но вы меня не слушаете?

— Как же, слушаю, господин Жозеф. А что вы скажете о живописи? Вот прекрасное занятие!

— Да, я знаю одного маляра-подрядчнка, господина Лурдуа; у него водятся деньжонки.

Шествуя таким образом, семейство прибыло в церковь св. Луппа. Там г-жа Гильом снова обрела свою власть и в первый раз посадила Августину рядом с собой. Виргиния заняла место в четвертом ряду скамей, возле Жозефа Леба. Во время проповеди между Августиной и Теодором, который, стоя за решеткой, с жаром молился на свою мадонну, все шло хорошо, но во время возношения святых даров г-жа Гильом заметила — с некоторым опозданием, — что ее дочь Августина держит молитвенник вверх ногами. Она уже собралась как следует ее отчитать, но в это время, прервав чтение и опустив свою вуаль, посмотрела в ту сторону, куда упорно устремлялись взоры ее дочери. Через очки она увидела молодого художника, светским изяществом напоминавшего скорее отставного кавалерийского офицера, чем торговца из их квартала. Трудно представить ярость, овладевшую г-жой Гильом, которая гордилась тем, что безукоризненно воспитала своих дочерей: она угадала в сердце Августины скрытую любовь и по своему ханжеству и невежеству сильно преувеличила ее опасность. Она решила, что ее дочь испорчена до мозга костей.

— Извольте держать молитвенник как следует! — прошептала она тихо, но дрожа от гнева.

Быстро вырвав у дочери обличивший ее молитвенник, она перевернула его, чтобы буквы приняли должное положение.

— Не смейте смотреть по сторонам, читайте молитвы, — прибавила она, — иначе будете иметь дело со мной. После обедни мы с отцом поговорим с вами.

Для бедной Августины эти слова были все равно что внезапный удар грома. Она едва не лишилась чувств, но, терзаясь и страданиями любви, и боязнью скандала в церкви, все же имела мужество скрыть свои мучения. Тем не менее было нетрудно догадаться о душевном ее состоянии — стоило только взглянуть на молитвенник, дрожавший в ее руках, и увидеть слезы, падавшие на страницы, которые она переворачивала. По негодующему взгляду, брошенному на него г-жой Гильом, художник заметил опасность, угрожавшую его любви, и ушел взбешенный, решившись на все.

— Отправляйтесь в свою комнату, моя милая, — сказала г-жа Гильом, возвратившись домой, — мы велим вас позвать; не смейте никуда выходить.

Совещание супругов происходило в такой тайне, что сначала нельзя было ничего разузнать. Однако Виргиния, которая утешала и нежно ласкала сестру, из сострадания к ней даже прокралась к спальне матери, где происходил разговор, чтобы уловить хотя бы несколько слов. В первое же путешествие с третьего этажа на второй она услышала, как отец воскликнул:

— Сударыня, значит, вы хотите убить свою дочь?

— Дорогая моя, — сказала Виргиния своей безутешной сестре, — отец на твоей стороне.

— А что они хотят сделать с Теодором? — спросило это невинное существо.

Тогда любопытная Виргиния спустилась снова, но на этот раз оставалась дольше: она узнала, что Леба любит Августину.

В книге судеб было написано, что в этот памятный день дом, обычно столь спокойный, превратился в ад. Г-н Гильом привел в отчаяние Леба, поведав ему о любви Августины к другому. Леба, уже склонивший своего товарища просить руку Виргинии, увидел, что его надежды рухнули. Виргиния, удрученная тем, что Жозеф в некотором роде отказался от нее, заболела мигренью. После объяснения супругов с глазу на глаз, когда они третий раз в жизни разошлись во мнениях, между ними возникла ужасная ссора. Наконец в четвертом часу пополудни Августина, бледная, трепещущая, с покрасневшими глазами, предстала перед отцом и матерью. Бедная девушка простодушно рассказала краткую историю своей любви. Ободренная словами отца, обещавшего спокойно выслушать ее, она немного осмелела и произнесла перед родителями имя своего дорогого Теодора де Сомервье, лукаво подчеркнув аристократическую приставку «де». Отдавшись неиспытанному наслаждению говорить о своих чувствах, она нашла в себе достаточно мужества, чтобы заявить с целомудренной твердостью, что любит де Сомервье, писала ему об этом, и прибавила со слезами на глазах: