Джон Пассос - Большие деньги

– Мне всегда трудно говорить об этом, – продолжала мисс Парсонс, – так как я здесь родилась и выросла, но Тринидад не то место, где можно воспитывать такую милую, такую чистую маленькую американскую девочку.

Этой весной в Денвере умер дедушка Уилкинс, и мать стала главным распорядителем его страховки, поэтому она сразу же взяла быка за рога. Бедняга папочка совсем не хотел уезжать из Тринидада, и в присутствии Мэри Родители едва разговаривали друг с другом. Когда Мэри Уводила в библиотеку, они начинали зло ссориться на кухне, где на столе возвышалась гора грязной посуды. Иногда Мэри доводилось сидеть дома со старым томиком «Айвенго» в красном кожаном переплете и выслушивать их горькие препирательства. Их резкие голоса, срывающиеся в крик, доносились до ее ушей чрез тонкую деревянную перегородку.

– Ты разрушил мою жизнь, но я не позволю тебе разрушить еще и жизнь ребенка! – кричала мать истеричным тоном, от которого Мэри всегда становилось не по себе.

От отчаяния она начинала плакать над книжкой, но потом, когда слезы высыхали, она вновь возвращалась к чтению и, перелистав пару страничек, уже ничего вокруг себя не замечала – теперь перед ее глазами проходили йомены в Линкольн-грин, скакали на лошадях рыцари, мелькали красивые замки. В то лето, вместо поездки в лагерь в Йеллоустон, как планировал папочка, все они переехали в Колорадо-Спрингс.

Там на первых порах они жили в пансионате, а потом, когда из Тринидада пришла их мебель, переехали в зеленое бунгало, покрытое шифером, в котором им и предстояло отныне жить. Оно стояло довольно далеко от дороги, покрытой красноватым гравием, на небольшой лужайке среди высоких тополей.

В первый же день Мэри обнаружила в густой траве кое-какие сохранившиеся от прежних жильцов принадлежности из набора для игры в крикет. Пока папочка с матерью суетились возле фургона, из которого рабочие выгружали мебель, она носилась вокруг со сломанным деревянным молотком, нанося удары по старым треснутым шарам с местами облупившимися красными, зелеными, желтыми и голубыми полосками. Из дома вышел отец. Он, очевидно, очень устал, его растрепанные седые волосы падали ему на лоб. Подбежав к нему, размахивая молотком, она предложила ему сыграть с ней в крокет.

– У меня нет времени на игры! – отрезал он.

Мэри тут же ударилась в слезы, а он, подняв и посадив дочку себе на плечо, отнес ее за дом, к заднему крыльцу, и показал ей, что, если влезть на крышу маленькой кладовки для инструментов сразу за дверью кухни, можно вдали увидеть плоский холм, а за ним, у края бегущих лохматых облаков, – голубоватую горную гряду, протянувшуюся дальше, к высокому массиву гор, среди которых самый высокий пик – Пай.

– Как-нибудь мы поднимемся туда по специальной железной дороге, – сказал он своим теплым, таким уютным голосом прямо ей на ушко.

Горы, казалось, были от них далеко-далеко, а от быстро бегущих над головой облаков у нее закружилась голова.

– Только мы с тобой вдвоем, больше никого, – сказал он. – Но только если ты не будешь плакать, даешь слово? Все в школе станут завидовать тебе, Мэри…

В сентябре она пошла в среднюю школу. Как все же страшно идти в новую школу, где у тебя нет подруг. Все девочки в старшем классе, так хорошо одетые, показались ей ужасно чванливыми и заносчивыми. Гуляя по школьным коридорам, они только и говорили о вечеринках, о танцульках в клубе, о теннисных турнирах, о летних отелях, автомобилях, о своих дружках в последнем классе средних школ на Востоке. А Мэри, с ее очками, с пластинкой, которую по просьбе матери ей вставил зубной врач, чтобы выровнять ряд зубов, из-за чего она теперь пришепетывала, с ее веснушками на лице, не рыжими и не белокурыми, а песочного цвета волосами, чувствовала себя среди них несчастной иностранкой, как те дурно пахнущие, горластые черные детишки в Тринидаде.

Ей куда больше нравились мальчики. Один рыжеголовый ей иногда широко улыбался. По крайней мере, они к ней не приставали. В своем классе она была на хорошем счету, и ей нравились учителя. На уроках английского они читали «Району», и однажды Мэри, до смерти напуганная одиночеством, пошла на кладбище, чтобы посмотреть на могилу Элен Хант Джексон. Это был такой прекрасный, такой печальный день, и она провела его на кладбище Эвергрин. Когда она вырастет, то будет такой же, какой была Элен Хант Джексон, твердо решила она.

В доме у них была теперь горничная, шведка Анна, занимавшаяся всеми домашними делами. Когда Мэри возвращалась домой из школы, то редко заставала папочку или мать. У папочки был кабинет в даунтауне в новом билдинге, построенном специально для офисов, а мать либо была занята своей церковной деятельностью, либо сидела в библиотеке, просматривая газеты, которые доставляли в женские клубы. Почти всегда Мэри приходилось ужинать в полном одиночестве, затем читать книгу или делать уроки. Потом она шла на кухню, помогала там Анне прибраться и не отпускала ее из дома, так как боялась оставаться одна. Заслышав, как открывается Дверь, она стремглав летела в прихожую. Обычно это была мать, но иногда, очень редко, приходил папочка со своей привычной сигарой, как всегда усталый. От его одежды пахло табаком, йодоформом и карболкой. Порой перед сном ей удавалось уговорить его, и он, сидя в ногах ее кровати, рассказывал ей увлекательные истории о старине, о шахтерах, о геологах, о войне между пастухами и хозяевами ранчо.

В школе закадычной подружкой Мэри стала Ада Кон. Ее отец был знаменитым чикагским адвокатом, который уехал оттуда по состоянию здоровья. Мать делала все, что только могла, чтобы отбить у своей дочери охоту посещать дом Конов, прибегала к самым мерзким доводам, постоянно упрекала отца в мягкотелости и безволии, коли он позволяет своему ребенку якшаться только с евреями и с каким-то там Томом, Диком или Гарри. Почему он до сих пор не вступил в местный клуб и какой в таком случае прок от бурной деятельности, которую она развила в лоне церкви, в женских клубах и в общине только ради того, чтобы добиться для него достойного положения среди лучших представителей местного общества? Нет, он упрямо оставался доктором для бедняков, и все часто видят, как он шатается со всяким сбродом по бильярдным и местам похуже. Почему он не добьется для себя приличной врачебной практики в городе, где полно состоятельных пациентов? Почему не может отказаться от своих старых привычек, почему не оставил их там, в далеком Тринидаде?

– Но, Хильда, – отвечал папочка, – будь все же благоразумной. Ведь только благодаря дружбе Мэри с Адой ее родители стали моими пациентами, расширили мою практику. Они очень милые, добрые люди.

Мать, глядя на него в упор, только шипела в ответ сквозь зубы: