Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии

— Точно так же, как загорается кенкет... и горит, пока не иссякнет масло.

В то время как Лусто отворял дверь ложи, вошли директор и дю Брюэль.

— Сударь, — сказал автор пьесы Люсьену, — разрешите от вашего имени сказать Корали, что вы после ужина поедете к ней, иначе моя пьеса провалится. Бедная девушка не соображает, что она говорит и что делает; она станет рыдать, когда надо смеяться, и смеяться, когда надо рыдать. Уже раздавались свистки. Вы можете еще спасти пьесу. И, кстати, удовольствие, которое вас ожидает, отнюдь нельзя назвать бедой.

— Сударь, я не имею привычки терпеть соперников, — отвечал Люсьен.

— Не передавайте ей нашего разговора, — вскричал директор, взглянув на автора. — Корали выставит Камюзо за дверь и погибнет. Уважаемый владелец «Золотого кокона» дает Корали две тысячи франков в месяц, оплачивает ее костюмы и клакеров.

— Обещание меня ни к чему не обязывает. Спасайте вашу пьесу, — величественно сказал Люсьен.

— Но вы и виду не показывайте этой прелестной девушке, что она вам не нравится, — умоляюще сказал дю Брюэль.

— Стало быть, я должен написать рецензию о вашей пьесе и улыбаться вашей юной героине? Согласен! — вскричал поэт.

Автор удалился, подав знак Корали, и с той минуты она играла превосходно. Буффе, исполнявший роль старого алькальда и впервые обнаруживший талант изображать стариков, вышел и под гром рукоплесканий сказал:

— Авторы пьесы, которую мы имеем честь сегодня исполнять, — господин Рауль и господин де Кюрси.

— Кто мог подумать! Натан соавтор пьесы! — сказал Лусто. — Теперь я не удивляюсь, что он здесь.

— Корали! Корали! — кричал весь партер, поднявшись с мест.

Из ложи, где сидели торговцы, кто-то громовым голосом закричал:

— Флорину!

— Флорину! Корали! — подхватило несколько голосов.

Занавес взвился. Буффе появился с обеими актрисами, и Матифа и Камюзо бросили каждой из них по венку; Корали подняла венок и протянула его Люсьену. Для Люсьена эти два часа, проведенные в театре, пронеслись, как сон. Кулисы, несмотря на всю их гнусность, таили в себе какое-то странное очарование. Поэт, еще не совращенный, вдохнул там воздух распущенности и сладострастия. Как проказа, снедающая душу, порок владычествует в этих грязных, загроможденных машинами коридорах, где чадят масляные кенкеты. Там жизнь утрачивает чистоту и реальность. Там смеются над вещами серьезными, и неправдоподобное кажется правдоподобным. Для Люсьена все это было наркотиками, и Корали завершила его веселое опьянение. Люстра погасла. В зале остались только капельдинерши, слышно было, как они собирают скамеечки для ног и запирают ложи. Рампа, погасшая, точно сальная свеча, распространяла смрадный запах. Занавес поднялся. Фонарь опустили с колосников. Пошли в обход пожарные и служители. Волшебство сцены, зрелище лож, переполненных прекрасными женщинами, потоки света, чары пышных декораций и ослепительных нарядов сменили холод, мрак, страх. Мерзость запустения. Невыразимое недоумение овладело Люсьеном.

— Милый, где же ты? — крикнул Лусто со сцены. — Прыгай сюда прямо из ложи.

Одним прыжком Люсьен очутился на сцене. Он едва узнал Флорину и Корали: закутанные в салопы и плащи, в шляпах с черными вуалями, они походили на бабочек, вновь обратившихся в личинки.

— Вы позволите мне опереться на вашу руку? — трепеща, сказала Корали.

— С охотой, — сказал Люсьен, чувствуя, как сердце актрисы бьется под его рукой, точно пойманная птица.

Актриса прижималась к поэту с сладострастием кошки, что, ластясь, льнет к ногам хозяина.

— Значит, мы ужинаем вместе! — сказала она.

Все четверо вышли: у актерского подъезда, со стороны улицы Фоссе-дю-Тампль, стояли два фиакра. Корали усадила Люсьена в карету, где уже сидели Камюзо и его тесть, милейший Кардо. Они предложили также место дю Брюэлю. Директор поехал с Флориной, Матифа и Лусто.

— Что за гадость эти фиакры! — сказала Корали.

— Отчего вы не держите экипажа? — заметил Дю Брюэль.

— Отчего? — с досадой вскричала она. — Я не хочу об этом говорить при господине Кардо; ведь, конечно, это он так воспитал своего зятя. Взгляните на него, как он невзрачен и стар, а Флорентине он дает всего лишь пятьсот франков в месяц, ровно столько, чтобы достало на квартиру, похлебку и сабо! Старый маркиз де Рошгюд, у которого шестьсот тысяч ливров ренты, вот уже два месяца как предлагает мне в подарок карету. Но я артистка, а не девка.

— Послезавтра у вас будет карета, — ласково сказал Камюзо, — ведь вы никогда меня об этом не просили.

— А неужто об этом просят? И неужто любимой женщине позволяют шлепать по грязи, не опасаясь, что она искалечит себе ноги о камни? Фи!.. Только рыцарям торговли мила грязь на подолах платьев.

Произнося эти слова с горечью, разрывавшей у Камюзо сердце, Корали коснулась ноги Люсьена и сжала ее своими ногами; она взяла его руку. Она умолкла и, казалось, погрузилась в бесконечное наслаждение, вознаграждающее эти бедные создания за все прошлые горести, за все несчастья и рождающее в их душах поэзию, неведомую женщинам, к своему счастью, не испытавшим столь жестоких противоположностей.

— В последнем акте вы играли, как мадемуазель Марс, — сказал дю Брюэль.

— Да, — сказал Камюзо, — вначале мадемуазель Корали была, вероятно, чем-то раздосадована; но с середины второго акта она играла восхитительно. Вы ей наполовину обязаны своим успехом.

— А она мне наполовину своим, — сказал дю Брюэль.

— Ах, все это пустое! — сказала Корали взволнованным голосом.

В темноте актриса поднесла к губам руку Люсьена и поцеловала ее, обливаясь слезами. Люсьен был растроган до глубины души. В смирении влюбленной куртизанки есть какое-то ангельское величие.

— Сударь, вы будете писать статью о пьесе, — сказал дю Брюэль, обращаясь к Люсьену. — Вы, конечно, посвятите несколько благосклонных строк прелестной Корали.

— Да, сделайте одолжение, напишите, — сказал Камюзо заискивающим тоном, — И я всегда готов буду вам услужить.

— Пусть господин де Рюбампре пишет, что он желает, — разгневанно вскричала актриса. — Не посягайте на его независимость. Камюзо, покупайте мне кареты, но не похвалы.

— Вам они обойдутся недорого, — учтиво отвечал Люсьен. — Я никогда не писал в газетах, мне неведомы их обычаи, вам я посвящу мое девственное перо...

— Это будет забавно, — сказал дю Брюэль.

— Вот мы и на улице Бонди, — сказал старый Кардо, совершенно уничтоженный вспышкой Корали.

— Если ты посвящаешь мне свое перо, я посвящаю тебе мое сердце, — сказала Корали в то краткое мгновение, когда они оставались в карете вдвоем.

Корали пошла в спальню Флорины переодеться в вечерний туалет, заранее присланный ей из дому. Люсьен и не представлял себе, какою роскошью окружают актрис и любовниц разбогатевшие коммерсанты, желающие наслаждаться жизнью. Матифа не обладал столь крупным состоянием, как его приятель Камюзо, и был в расходах достаточно осторожен; однако Люсьена поразило убранство столовой, артистически отделанной, обитой зеленым сукном, на котором поблескивали бронзовые шляпки гвоздиков, освещенной дивными лампами, полной цветов в роскошных жардиньерках; гостиной, задрапированной желтым шелком и обставленной великолепной мебелью в духе того времени; там была люстра от Томира [129] Томир Филипп (1751—1843) — французский скульптор и резчик по металлу. , персидский ковер. Часы, канделябры, камин — все было хорошего вкуса. Матифа убранство квартиры поручил молодому архитектору Грендо, который строил его особняк и, зная назначение этих покоев, проявил о них особую заботу. Матифа, всегда остававшийся торговцем, прикасался к любой безделке чрезвычайно бережно: ему мерещилась сумма счета, и он смотрел на все эти роскошные вещи, как на драгоценности, безрассудно вынутые из ларца.