Пэлем Вудхауз - Том 5. Дживс и Вустер

Она была снята анфас. На меня, ну прямо как живые, смотрели большие, будто блюдца, печальные глаза, и губы, как живые, чуть трепетали, сложенные в странную, укоризненную гримасу. Глядя на эти печальные глаза и еще пристальнее присмотревшись к трепещущим губам, я вдруг ощутил, что в голове у меня словно сработала какая-то пружинка. Блеснуло озарение.

Последующие события показали, что блеснувшая у меня в голове мысль, подобно девяноста четырем процентам мыслей, озаряющих Китекэта, только поначалу могла показаться ценной, но факт таков, что в тот момент я решил, что достаточно выкрасть этот художественный фотопортрет и потом поставить перед Гасси Финк-Ноттлом, дабы он пригляделся хорошенько и прислушался к голосу собственной совести, и все благополучно утрясется. Он ощутит раскаяние, все лучшее в его душе пробудится, и прежняя любовь и нежность возвратятся со страшной силой. По-моему, именно так обычно бывает. Домушники, чей взгляд случайно падает на фотографию матери, немедленно сдают свой инструмент и решают начать новую жизнь, и то же самое, мне кажется, происходит с уличными грабителями, мошенниками и людьми, которые уклоняются от оплаты лицензии на держание собаки. И я не видел основания предполагать, что Гасси отстанет от других.

В это мгновение я услышал в коридоре вой пылесоса и сообразил, что сейчас горничная войдет сюда убираться. Быть застигнутым горничной в комнате, где тебе не следовало бы находиться, — по-моему, нет другого положения, когда яснее ощущаешь себя оленем, загнанным в угол; а если есть, то мне оно неизвестно. Определив состояние Бертрама Вустера в данную минуту как крайне тревожное, вы не далеко уйдете от истины. Я метнулся к двери в сад. Там стоял садовник. Метнулся обратно — и снова чуть не опрокинул столик. Тогда, быстро сообразив, я подался вбок. Там в углу я еще раньше успел заметить здоровенный диван, за которым вполне можно было укрыться. В моем распоряжении оставались каких-нибудь две секунды, но я успел спрятаться за спинкой дивана.

Там я не то чтобы вздохнул с облегчением, этого сказать все-таки нельзя. До полного благополучия еще оставалось изрядно. Но все-таки в этом уютном уголке я ощутил себя в относительной безопасности. Одно из открытий, которые делаешь, повращавшись по белу свету, состоит в том, что горничные за диванами не подметают. Пройдясь пылесосом по открытым ковровым пространствам, они решают, что день прожит не зря, уходят пить чай и заедать куском хлеба с джемом.

Но в тот раз остались нетронутыми даже открытые ковровые пространства, ибо едва работница включила прибор, как была отозвана от работы высшей инстанцией.

— Доброе утро, Джейн, — раздался голос, сопровождаемый визгливым лаем, каким лают лишь белые мохнатые песики, в силу чего я счел, что голос принадлежит атлетической школьной подруге. — Отложим пока уборку этой комнаты.

— Хорошо, мисс, — ответила горничная, явно очень довольная таким оборотом, и удалилась, не иначе как побежала в буфетную выкурить еще сигаретку.

Затем послышался бумажный шелест — это атлетическая девица, усевшись на диван, занялась просматриванием утренней газеты. А потом она вдруг промолвила: «А-а, Мадлен!», — и я понял, что нас почтила своим присутствием Бассет, собственной персоной.

— Доброе утро, Хильда, — ответила Бассет тем умильно-сладостным тоном, за который ее терпеть не могут все нормально мыслящие мужчины. — Какое прелестное, божественное утро!

Атлетическая девица возразила, что утро как утро, ничего особенного, и добавила, что лично она вообще утра терпеть не может. Говорила она кислым тоном, сразу видно, что от неудачи в любви у нее, бедняжки, испортился характер. Я от души посочувствовал ей в ее горе, при других обстоятельствах я бы протянул руку из-за спинки дивана и погладил бы ее по голове.

— Я принесла тебе цветочки, — гнула свое Бассет. — Прелестные улыбающиеся цветочки. Смотри, какие они радостные, Хильда!

Атлетическая девица ответила, что, мол, чего бы им не радоваться, вроде бы нет у них причин охать, и после этого возникла пауза. Девица подкинула какое-то замечание насчет перспектив Крикетного клуба, но отзыва не последовало, мысли Мадлен Бассет, похоже, витали в другой сфере, что и подтвердила ее следующая реплика:

— Я сейчас была в столовой, — сказала она, и голос у нее заметно задрожал. — Письма от Гасси опять нет. Я так волнуюсь, Хильда. Я, пожалуй, поеду в Деверил ранним поездом.

— Дело хозяйское.

— У меня ужасное предчувствие, что он серьезно ранен. В письме говорилось, что у него лишь растяжение связок, но так ли это? — не перестаю я себя спрашивать. Что, если лошадь сбросила его, и он оказался под копытами?

— Он бы так и написал.

— Да нет же! Об этом я тебе и толкую. Гасси такой внимательный и самоотверженный! Первая его мысль будет — не волновать меня. О, Хильда, как ты думаешь, может быть, у него перелом позвоночника?

— Вздор! Какой там перелом позвоночника! Если от него нет писем, значит, просто этот его приятель, — как его? Вустер — отказался служить ему секретарем. И я не виню беднягу. Он же в тебя сам влюблен, кажется?

— Он меня любит страстно. Это трагедия. Я не могу описать тебе, Хильда, с каким душераздирающим страданием во взоре он смотрит на меня при встрече!

— Значит, все ясно. Когда ты влюблен, а кто-то перехватил у тебя с лету твой предмет, кому будет приятно сесть за стол и скрипучим пером строчить под диктовку удачливого соперника: «Моя дорогая, запятая, бесценная любовь, точка. Я обожаю тебя, запятая, преклоняюсь перед тобой, точка. Как бы мне сейчас хотелось, запятая, дорогая, запятая, прижать тебя к сердцу и покрыть твое прелестное личико жаркими поцелуями, восклицательный знак». Понятно, что Вустер взбунтовался.

— Какая ты бессердечная, Хильда.

— Я достаточно пережила, потому и стала бессердечной. И даже подумывала порой, не положить ли всему этому конец. У меня вон в том ящике лежит револьвер.

— Хильда!

— Да нет, вряд ли я на это пойду. Слишком хлопотно. Ты читала утреннюю газету? Опять идут разговоры о том, чтобы изменить правило «левая нога перед дужкой». Удивительно, как меняется мировоззрение, когда у человека разбито сердце. Я помню время, когда меня бы страшно взволновало, что его хотят изменить. А теперь мне наплевать. Пусть меняют, и дай им Бог хорошей игры. А что за тип этот Вустер?

— Душка.

— Уж наверно душка, если согласен писать под диктовку Гасси любовные письма. Душка, а может быть, простофиля. Я бы на твоем месте дала Гасси отставку и занялась бы им. Как всякий мужчина, он, конечно, негодяй, но он богат, а деньги — это единственное, что имеет значение.

Тут Мадлен воскликнула: «Ах, Хильда, дорогая!» — и столько было в ее голосе укоризны и тому подобного, сразу видно, что эти циничные слова задели ее за живое и пронзили ей душу, ранив нежные струны сердца, и я был с ней целиком и полностью согласен. Не нравилась мне эта девица и ее взгляды. Ну разве можно так говорить? И без того положение тяжелое, а тут еще всякие школьные подруги будут подзуживать Мадлен Бассет, чтобы она дала отставку Гасси и занялась мною.