Оноре Бальзак - Комедианты неведомо для себя

Закончив этот рассказ — тусклое отражение превратностей ее прошлого, — старуха ушла, оставив Газоналя во власти испуга, внушенного ему и этими признаниями и пятью желтыми зубами, которые она оскалила, изобразив подобие улыбки.

— Чем мы займемся сейчас? — спросил Газональ.

— Векселями, — объявил Бисиу, дернув шнур звонка, чтобы вызвать своего привратника. — Мне нужны деньги, и я сейчас покажу вам, для чего существуют привратники. Не только для того, чтобы вручать жильцам ключи, как все вы воображаете, но и для того, чтобы выручать в затруднительных случаях повес вроде меня, художников, которых они берут под свое покровительство. Мой привратник, наверное, получит когда-нибудь премию Монтиона.

Газональ от удивления по-бычьи вытаращил глаза.

На звонок явился человек средних лет, смахивавший не то на отставного солдата, не то на канцелярского служителя, только еще более засаленный и замасленный, в синей суконной куртке, тускло-серых панталонах и лоскутных туфлях. У него были жирные волосы, изрядное брюшко, лицо глянцевито-бледное, как у настоятельницы монастыря.

— Что вам угодно, сударь? — спросил он с видом покровительственным и в то же время подобострастным.

— Равенуйе... — его зовут Равенуйе, — пояснил Бисиу, обращаясь к Газоналю, — при тебе записи наших расчетов?

Равенуйе вынул из бокового кармана самую замызганную записную книжку, какую Газональ когда-либо видел.

— Так вот, впиши в нее два эти векселя, по пятьсот франков каждый, сроком на три месяца. Ты проставишь на них свою подпись.

И Бисиу вручил привратнику два заполненных по всей форме долговых обязательства, которые тот немедленно подписал, сделав пометку в обтрепанной книжке, куда его жена заносила долги жильцов.

— Благодарю тебя, Равенуйе, — сказал Бисиу. — Вот тебе ложа в театр Водевиль.

— О! значит, моя дочка повеселится нынче вечером, — сказал Равенуйе, уходя.

— Всего в доме семьдесят один жилец, — заметил Бисиу, — все вместе мы занимаем у Равенуйе шесть тысяч франков в месяц, восемнадцать тысяч франков в квартал — под расписки и заемные письма, не считая квартирной платы. Равенуйе — наше провидение... получающее тридцать процентов, которые мы ему даем; сам он никогда ничего не требует...

— О Париж! Париж! — воскликнул Газональ.

— По дороге, — продолжал Бисиу, сделав на векселях передаточную надпись, — ибо я поведу вас, кузен Газональ, посмотреть еще одного комедианта, который бесплатно разыграет перед нами премилую сценку...

— Куда это? — прервал Леон.

— К ростовщику. Итак, по дороге я расскажу вам о первых шагах моего друга Равенуйе в Париже.

Проходя мимо каморки привратника. Газональ увидел мадмуазель Люсьенну Равенуйе, занимавшуюся сольфеджио; она училась в консерватории; сам Равенуйе читал газету, а его супруга разбирала письма, которые ей предстояло разнести жильцам.

— Благодарю вас, господин Бисиу, — сказала девица.

— Это не крыса, — шепнул Леон Газоналю, — это личинка стрекозы.

— Видимо, — заметил Газональ, — привратника, как и всех прочих парижан, легче всего распо ложить к себе билетами в ложу ...

— Видите, он уже приобретает лоск в нашем обществе! — вскричал Леон, восхищенный каламбуром.

— История Равенуйе такова, — начал свой рассказ Бисиу, когда трое друзей вышли на бульвар. — В 1831 году Массоль, известный вам член Государственного совета, был адвокатом-журналистом и мечтал в ту пору стать всего лишь министром юстиции; Луи-Филиппа он великодушно соглашался оставить на троне. Нужно простить ему честолюбивые притязания: он южанин, родом из Каркасона. Однажды утром к нему является молодой земляк и говорит: «Вы меня хорошо знаете, господин Массоль, я сын вашего соседа, бакалейщика, и приехал сюда, потому что у нас прошел слух, что здесь для каждого находится местечко...» У Массоля мурашки забегали по телу, когда он это услышал; он тотчас сообразил, что стоит ему помочь этому соотечественнику, которого он, к слову сказать, совершенно не помнил, — и к нему нагрянет вся его родная провинция; все шнурки от звонков, счетом одиннадцать, будут оборваны, ковры истоптаны, единственный его слуга сбежит, начнутся недоразумения с домовладельцем из-за лестницы, соседи станут жаловаться, что дом пропах чесноком и дилижансом. Поэтому он смотрел на просителя, как мясник смотрит на барана, прежде чем его зарезать. Но хотя земляк отлично понял этот взгляд, вернее, этот удар кинжалом, он, по словам Массоля, нимало не смущаясь, продолжал: «Я честолюбив, как все, и вернусь домой не иначе, как богачом, если вообще вернусь туда; ведь Париж — преддверие рая. Говорят, вы пишете в газетах и делаете здесь погоду; вам стоит только попросить правительство о чем-нибудь — и любая ваша просьба тотчас исполняется. Но если у меня, как у всех нас, есть способности, то я все же себя хорошо знаю: я человек необразованный; у меня неплохие задатки, но я не умею писать, и это несчастье, так как мысли у меня водятся. Поэтому я не думаю соперничать с вами; я трезво оцениваю себя: это мне не по силам. Но раз вы всё можете, а мы вроде как братья — в детстве играли вместе, то я рассчитываю, что вы меня выведете в люди, окажете мне покровительство... Так вот, я должен и хочу получить место, которое соответствовало бы моим возможностям, тому, что я собой представляю, место, где я мог бы составить себе состояние...» Массоль хотел было без долгих проволочек крепко обругать своего земляка и выставить его за дверь, но тот неожиданно закончил свою речь следующим образом: «Поэтому я не прошу у вас должности чиновника; там продвигаются черепашьим шагом, ваш кузен уже двадцать лет прозябает в разъездных контролерах... Нет, я хотел бы попробовать свои силы в качестве...» — «Актера?» — спросил Массоль, обрадованный такой развязкой. «Нет; у меня подходящая внешность, хорошая память, выразительная жестикуляция, но в театре слишком много трудностей. Я хотел бы попробовать свои силы в должности... привратника». Массоль с невозмутимым видом ответил: «Там трудностей еще больше, но по крайней мере вы увидите, что каморки привратников, не в пример ложам, никогда не пустуют». — И, по словам Равенуйе, Массоль выхлопотал ему место привратника.

— Я первый, — сказал Леон, — заинтересовался этой разновидностью человеческой породы — привратником. На свете существуют плуты, разглагольствующие о нравственности, фигляры тщеславия, современные сикофанты, поборники спасительных крутых мер, изобретатели животрепещущих проблем, ратующих за освобождение негров, за исправление малолетних воришек, за помощь отбывшим срок наказания каторжникам, — а привратники у них живут хуже ирландцев, в каморках более ужасных, чем одиночные камеры, и на содержание привратника эти люди за год тратят меньше, чем государство на прокормление каторжника... За всю свою жизнь я, пожалуй, сделал одно-единственное доброе дело: предоставил своему привратнику приличное помещение.