Мигель Астуриас - Глаза погребённых

На мертвеца или на мертвецки пьяного?.. Если бы он не поберегся сегодня утром, то был бы не только похож на мертвеца, а и в самом деле стал бы мертвецом. И все же ему удалось ускользнуть от смертоносных колес — видно, господь милостив и еще не пробил его, Рохаса, смертный час. Выскочил он благодаря присутствию духа, благодаря педалям и рулю, потому что не потерял голову и нажимал на педали, рулил и маневрировал, словно тореро. Хотя повозка дона Сиксто и не сотворила злого дела, испанец все-таки напакостил ему — остановился перед кабачком Консунсино. Вот потому-то и не удалось дону Непо выпить. Сразу угас порыв, улетучилось желание пить агуардьенте, пить до тех пор, пока не перегорит все на сердце, чтобы ни о чем не думать и ничего не ощущать, — пришлось вернуться домой, даже не промочив горло. Дыхание прерывалось, он еле дышал…

Ему хотелось высказать все, что наболело на душе, поведать кому-нибудь и о том, что случилось, и о том, что с ним вообще происходит. Как назло, Дамиансито нет… Встретил бы его по дороге, поехал бы с ним сдавать известку. Погрузил бы велосипед на телегу, и никто не помешал бы им наговориться всласть. Когда выложишь кому-нибудь все, ощущаешь облегчение, а сейчас вот он вынужден сдерживать и бешенство, и гнев, и страх, и раздражение. Противно вспомнить эту утреннюю сцену: предательский удар дона Сиксто, повозка, неподвижно застывшая перед кабачком Консунсино, и как подумаешь, что будет трудно отплатить той же монетой, не совершив преступления, горечь переполняет сердце. В его мозгу созрел план мести. На соседней улице, по которой обычно проезжает Паскуаль-и-Эстрибо, надо разобрать снизу стенку, да так, чтобы она повисла в воздухе; как только испанец поравняется с этой стеной, она обрушится на него и похоронит под своими развалинами, а потом… потом можно будет купить газеты с сообщениями о гибели дона Сиксто и с комментариями по поводу того, как он погиб, став жертвой науки — испытывая свой оригинальный метод строительства антисейсмических домов на рессорах.

Дон Непо даже не выпил кофе — лишь сейчас об этом вспомнил… Даже куска хлеба не откусил… такой черствый… Липкой от пота рукой, вонявшей горячей резиной, он взял кусок, но откусить не смог: можно подумать, что кладешь в рот рукоятку руля. Даже вкусного хлеба теперь не выпекают.

Все выводило его из себя и будет выводить из себя, пока он не отомстит. Солнечный свет пробивался между досками потолка, как сквозь несомкнутые веки, бил из-под двери — белый, яркий, обжигающий. Потолок нуждается в ремонте, вот-вот развалится; нет сосновых реек и нет кедровых досок, чтобы починить его. Многого не хватало Непо. Но что делать, старикан, раз нет ни денег, ни сил… А что, если подняться и заложить щеколду?.. Неплохо бы закрыть дверь. Теперь от дона Сиксто можно всего ожидать, тем более испанец-то знает, что в этот час легко застать дона Непо спящим… На крючок и на щеколду. Береженого — бог бережет! Как же он все-таки устал… Бессонница расслабляет. Закрываются глаза. Он хочет поднять веки. Не может. Все ускользает куда-то. На щеколду… и крючок… было бы хорошо… Но нет сил подняться… даже нет сил защитить свою жизнь… ослаб из-за этой проклятой усталости, вечного неудовлетворения, горьких разочарований, из-за этой серой повседневности и чувства острой несправедливости… Если убьют, так хоть мертвого оставят в покое… Препоручаешь ведь себя на милость божью… Дверь… щеколда… крючок… легко ли от слова перейти к делу… эх, еще бы силенок… еще немного поднажать… Тогда можно быть уверенным, что его не пристукнут как беззащитного щенка!..

Еще бы силенок!.. Он хотел повернуться, чтобы легче было дышать, да так и замер, словно внезапно потерял сознание: голова рядом с подушкой, ноги раскинуты, рука свесилась с койки, ртом уткнулся в простыню, а спина открыта, не защищенная перед убийцей, — может быть, сам дон Сиксто появится в маске, а может, наймет кого-нибудь…

Он спал в одежде и обливался потом, будто не спал, а выполнял очень тяжелую работу. Потому-то за ночную смену и платят вдвойне. Это как бы аванс за тяжелый сон в дневные часы: нужны усилия, чтобы усталость обратилась в сон, солнечный свет — в тень, а хлопоты и беспокойство — в мир и покой. Но не всегда удается сомкнуть веки, зачастую усталость преследует ломотой в костях, от прилива крови мутная пелена застилает глаза и в бурливом потоке шумов тонет тень тишины.

Он помахал в воздухе рукой, свесившейся с койки, однако не достал земли, и это движение не вернуло его к реальной действительности — она исчезла в тумане сна. С каждым выдохом он выветривал смертельную обиду. И уже не вдыхал он, а подвывал… Выл, точно вентиляторы в «Гранаде», — это ему было поручено держать их в чистоте, но старый ветер покрыл густой пылью холодный грустный металл. Прежде вентиляторы начинали вращаться как бы после глубокого вздоха, а теперь, когда их пускают в ход, они поднимают вой. Времена меняются. Некогда, в былые романтические времена, ему поручалось следить за чистотой полудюжины клеток с птичками, которые своим пением развлекали посетителей. Но времена меняются. От птичек отделались — а если бы они и остались, то, наверное, завыли бы, как вентиляторы или вот как сейчас дон Непо, — вместо птичек в «Гранаде» водрузили «Роколы», завывающие, словно голодные суки с пестрым брюхом, жаждущим монет.

Наконец он повернулся на другой бок — хотелось избавиться от тяжести, душившей его, ведь он лежал ничком, подобрав под себя ноги, будто в утробе матери, [20] 20. …будто в утробе матери… — Астуриас не случайно упоминает «эмбриональную» позу дона Непо. В этой сцене сон и реальность тесно переплетаются в сознании героя. Процесс эмоционального возрождения индеец Непо ощущает в позе, которую его древние предки придавали умершим, веря в их возрождение. объятый таинственным сном. Полежав несколько минут без движения, он вдруг ощутил застаревшую боль в ухе и поковырял пальцем в ушной раковине, откуда волос торчало больше, чем из ноздрей. Недаром же дона Непо прозвали Косматым, впрочем, это нисколько его не сердило.

Он еще раз переменил положение, и лачуга огласилась сопением, храпом и каким-то бурчанием; бурчал, как кипящая на огне похлебка, которую варил он, дон Непо, — старик, осужденный погибнуть под колесами повозки из-за своего неуважения к «Платанере» и Кохубулям, Сотомайорам, папам, буллам и прочим реликвиям. Вот-вот будет свершен приговор — над ним уже повисли и повозка, и кляча, и морщинистый палач, раскачивающийся на ветру, как пучок жилок от табачных листьев. Он покрепче зажмурил глаза, чтобы не закричать, но смертная казнь миновала: не раздавили его колеса, не разорвали на куски, экипаж пронесло над ним, пролетел, словно сова, и снова возник за несколько шагов впереди, на этот раз уже похожий не на сову, а на какую-то фантастическую колымагу, опустившуюся, как зловещая птица, перед дверьми Консунсино.