Мигель Астуриас - Глаза погребённых

— А это мысль, — заметил Паулино.

— Мысль янки, — сухо оборвал его Сан. Грузовик остановился.

Далее Сан должен был идти пешком вместе с Флориндо, а Паулино — вернуть машину в гараж.

Они простились. Паулино просунул в окно дверцы огромную голову и длиннющую руку — оказалось, что ладонь у него совсем маленькая, — чтобы пожать руку Табио Сану, повторяя слова, уже сказанные им на станции, насчет золы в волосах. Паулино был уже немолод, несколько сутуловат — сказывались годы тяжелой работы, — глаза близко поставлены, мягкие красноватые складки у губ и морщины на лбу.

Смолк шум мотора, утонул во мраке свет фар — все погрузилось в молчание и темноту. Глаза постепенно привыкали к фосфоресцирующему пепельному свету звезд, а уши — к ночным шорохам.

За первыми шагами — первые взмахи рук… Трудно было отражать атаки летающего яда, жужжащего, назойливого, беспощадного. Москиты ели живьем. Ускорить шаг. Все равно. Лучше не обращать внимания. Временами приходилось не столько отгонять москитов, сколько отрывать, как коросту, приклеенную потом. «Искры тропиков», — подумал Кей, прислушиваясь к словам Сана.

— Малене удалось скрыться после того, как она получила предупреждение от Рамилы. И очень вовремя — она была уже на грани опасности. Когда пришли за ней, в школе ее не оказалось. Ее счастье! Она ушла в маленькую керамическую мастерскую, которую основала неподалеку от Серропома. И не вернулась. Они не только все обыскали, не только утащили ее вещи, они разграбили школу. Не обнаружив ее, они стали избивать служащих школы. В тюремной машине они увезли в столицу директора мужской школы и мастера по керамике — а это чудесный старик, Пополука, Индалесио Пополука, — а также одну учительницу, по имени… по имени… Ана Мария… да, Ана Мария… совсем еще дитя…

— А здесь, — сказал Кей, — вчера арестовали учителя Хувентино Родригеса, обвинив его в бродяжничестве. Но мы думаем, что кто-то донес на него, — он выступает за забастовку.

— Хорошо, очень хорошо, что и учителя включаются в нашу борьбу, такого еще никогда у нас не бывало! — воскликнул Табио. — А ведь люди этой профессии многое претерпели. — Студенты — те понятно, они всегда были искрами восстания. Но учителя…

Собеседники смолкли. Отовсюду врывалось в уши пронзительное, пронизывающее чуть не до зубов стрекотание цикад — стрекочущие потоки звуков обрушивала на них ночь, а веки, тяжелые от усталости, жары и сна, еще более тяжелели от многократно повторяющихся одних и тех же слогов, что зубрили лягушки, хоры лягушек… аэ… аэ… ао… ао… аэ… ао…

Голоса лягушек раздавались так четко, что оба, Табио Сан и Флориндо Кей, подумали, не передается ли это какой-то пароль великого заговора земноводных против звезд.

И невольно возникла мысль: а сами они, кто такие они сами? Поднявшиеся из болота нищеты и голода существа, бросившие вызов мулатов созвездию банановой монополии: «Чос, чос, мо йон , кон…»

Этой же самой ночью — ночь, собственно, еще не вступила в свои права — Хуамбо повторял те же слова… «Чос, чос, мо йон , кон…»

Никак он не мог понять, что же это светится: фосфоресцирующие жуки или светлячки?

По деревянным подмосткам, вдоль стены церкви, светящимися гусеницами ползли светлые пятна, заползали меж балок чердака, шарили то там, то здесь, словно искали что-то, но, очевидно, ничего не обнаружив, спускались — мигавшими скачками — на землю.

— Знаете что?.. — сказал Лусеро Петушок, когда ребята в полном замешательстве спустились на землю и окружили его, потушив электрические фонарики. — Знаете, что я думаю… куда спрятали эти свертки? На кладбище…

Ватага разразилась громким хохотом, а один из ребят закричал:

— Эй ты, Петушок, думаешь, листовки раздадут покойникам?.. Ха-ха-ха!.. У каждого покойника в руках листовка, и каждый читает: «Всеобщая забастовка!», «Справедливая забастовка!..» Что там еще было?..

— «Свободы и хлеба!» Боби даже не моргнул.

— На кладбище?! — сказал он. — Да ведь это самое настоящее приключение, — это идея! — И уже когда все тронулись в путь, он спросил: — Это близко?.. Недалеко?.. Кто знает?..

— Я знаю, как пройти, минуя поселок, но только там придется перелезать через изгороди…

— Вперед, boys, [138] 138. Ребята (англ.). — приказал Гринго.

Одни перепрыгивали через ограды, другие пролезали под колючей проволокой — на четвереньках, на локтях, на животе, — все спешили поскорее штурмовать кладбище, близ которого они как-то совсем незаметно очутились. Деревья папайя, отягощенные массивными спелыми плодами, казались какими-то богинями ночи с множеством грудей. Ветер отражался металлическими отзвуками в ветвях пальм. Ничто здесь не говорило о кладбище, если бы не кресты, которые свет фонариков время от времени вырывал из мрака, — и кресты и могилы укрывала не только темнота, но и буйно разросшаяся растительность.

От света вторгшихся на кладбище фонариков зашевелились гады и насекомые, просыпались совы — птицы из птичника смерти. Лучи электрических фонариков просверливали в разных направлениях мрак и освещали могилы, заросшие травой. Неожиданно всю ватагу будто парализовало: из одной могилы, близ которой они проходили, послышался какой-то шум, какой-то голос.

Боби благодаря своему высокому росту смог, вытянув шею, увидеть, что происходило на дне могилы, которую обстреливали стрелы лучей. Тут, тут, именно тут прячут листовки, — подумали все. Боби удалось разглядеть человеческую фигуру — кто-то как будто хоронил кости с остатками похожей на банановую шкурку кожи, череп с остатками волос, остатки зубов, вылезавших из безгубого рта.

Побледнев как мертвец, Гринго отшатнулся. Он не мог говорить — его бросало то в жар, то в холод. И он, конечно, немедля бросился бы бежать со страху, если бы не узнал, что тот, кто в руках держал человеческие останки, — непонятно лишь было, хоронил ли он либо выкопал их, — был Хуамбо.

Ослепленный лучами электрических фонариков, мулат испуганно прижался к стенке могильной ямы, но успокоился, как только среди лиц, в ливне устремленных на него горящих глаз, различил лицо внука своего хозяина.

Петушок, стоявший рядом с Боби, спросил мулата, что он делает, почему оскверняет могилу.

— Я говорю с погребенными! Отец говорит со мной!

— Дикарь! — в ужасе закричал Боби.

— Отец не оставлял меня в горах, нет! Я спрашивал его здесь, и он мне отвечал: нет! Отец дарил меня дедушке Боби, это да, но не оставлял меня в горах, чтобы меня сожрал ягуар, — это нет… — Кто мне сказал?.. — Он прислушался к голосам и продолжал говорить: — Дедушка Боби мне это сказал однажды, дважды, трижды, сто раз, тысячу раз. …Отец нет, отец меня не оставил в горах, чтобы сожрал ягуар! И я разрыл его, и говорил с ним, и просил прощения у него — закрыл ему глаза, открытые под землей глаза, как у всех бедняков после смерти, потому что они ждут… ждут… я разрыл его и просил прощения — за себя, за ягуара, который меня не сожрал, за Анастасию, которая его покинула… (Мулат потряс костями.) Прости, отец, прости, что я проклинал тебя, что плевал на землю всякий раз, как слышал твое имя! Я — твоя кровь и буду твоими костьми!