Мигель Астуриас - Глаза погребённых

Свет фонарей и сухое эхо выстрелов в глубокой, будто морской темноте отмечали те места, где патруль обнаруживал людей, певших эту запрещенную песню:

…В безбрежных просторах моря, моря, мы видим — подводные лодки проходят, проходят…

— Да, жестковато, падресито… — заметил Пьедрасанта, вернувшись к себе и обращаясь к падре Феху, который, укрывшись за стойкой, как у себя в комнате, потягивал из чашки горячий шоколад.

— Превосходный, хорошо сварен…

— Да не о шоколаде речь, я говорю об этом ужасном патруле, который стреляет и стреляет…

— Ну, вам-то, Ихинио, нечего беспокоиться…

— Ай, падре Феррусихфридо, в лучшем случае обыщут и разграбят мое заведение, а меня бросят в тюрьму. Пойду разбужу жену. Бедняжка еще спит. Пора ей вставать, тесто поднялось. По субботам чем только не приходится заниматься: и танцы, и выпивка…

Помощник дона Ихинио, бегавший узнавать, кто начальник патруля, вернулся с докладом. Он запыхался, с трудом переводил дух. Прибыли, оказывается, два офицера, Каркамо и Саломэ. С частью отряда Саломэ остался в поселке, а Каркамо преследует в горах мятежников.

Пьедрасанта вздохнул с облегчением: по его убеждению, с капитаном Саломэ его связывали дружеские узы; он знавал его еще младшим лейтенантом, когда ждали, что вот-вот вспыхнет война из-за пограничных споров. Вернулся Саломэ уже в капитанском чине.

Покинув площадку у алькальдии, залитую светом паровозного прожектора, где сидели избранные, приглашенные любоваться английским парком, — они сидели, ослепленные ярким светом, перед толпой людей, ослепленных глубоким мраком, — алькальд отправился на поиски того, кто командовал взводом. Дон Паскуалито не слишком хорошо разбирался, в чем разница между карательным отрядом и взводом. Все, кто носил мундиры, олицетворяли для него армию, а ведь именно за Национальной армией остается самое важное таинство — важнее, чем бракосочетание, важнее, чем посвящение в духовный сан, чем соборование умирающего, — таинство расстрела. Подобная раскладка таинств по категориям — от менее значительных к более значительным — приводила в отчаяние падре Феху.

Встреча дона Паскуалито с капитаном Саломэ произошла в соответствии со всеми существующими протокольными нормами. Жезл эдила [100] 100. Жезл эдила и привычка распоряжаться… — Эдил в Древнем Риме — избранник плебса. и привычка распоряжаться придавали голосу алькальда авторитетность. Они побеседовали, выкурили по сигарете, поморгали перед прожектором, установленным возле алькальдии. Наконец слово взял алькальд:

— Очень хорошо, я не возражаю против указаний сеньора коменданта, но только с одним условием: вы должны запретить этому жулику играть пасодобль «Мачакито», и, кроме того, пусть он уплатит казне налог за содержание салона танцев, помимо тех налогов, которые он не платил до сих пор, — за хлебопекарню, за лавку и бар.

Шаги солдат и лязганье оружия — зловещий звон ключей смерти — трагическим эхом отдавались в заведении Пьедрасанты. Шаги, звон оружия… шаги, звон…

— Святое провидение! — воскликнул Пьедрасанта, услышав, что шаги замерли у дверей его дома.

— Послушай, — успокаивал его падре Феху, — мы перехватим их, предупредим события. Иначе они пустят в ход оружие. Свинец — угощение не слишком приятное.

Капитан Саломэ заглянул в двери — в кантину, где продавались напитки, и приветствовал Пьедрасанту:

— Добрый вечер, как поживаем?

Эти магические слова развеяли страхи лавочника.

Пьедра даже подошел к порогу поздороваться с капитаном, ему поскорее хотелось разузнать, какой тот получил приказ. Капитан, положив смуглые руки на эфес сабли, сообщил, что сеньором комендантом разрешены танцы, за исключением пасодобля «Мачакито», и, кроме того, приказано уплатить налог.

Падре Феррусихфридо, вращая большими пальцами обеих рук, — монахи считают, что это способствует лучшему перевариванию шоколада, — поджидал возвращения лавочника. Долгонько ему пришлось ждать: Пьедрасанта не смог оторваться от двери, пока капитан Саломэ со своими молчаливыми людьми не проследовал к сарабандам.

— К счастью, пронесло, обошлось, падресито. Я могу продолжать… — подпрыгнув, он сделал какое-то танцевальное па, — с одним условием — не играть «Мачакито»!

— А почему, собственно, почему, Пьедрасанта?

— Вы не поверите! Этот пасодобль начинается со слов: «Куда идешь ты, Мачакито, с таким видом блестящим…» А ребята переиначили слова и стали петь: «Куда идешь, Паскуалито, с этой шлюхой гулящей…»

— Ну и язычки! Ну и язычки!

— А теперь, поскольку все обошлось, вам следовало бы выпить еще шоколаду. Шоколад с привкусом тревоги — это не шоколад. Для того чтобы по-настоящему почувствовать вкус какао, надо пить его с удовольствием. Мне вот, к примеру, нравится анис с водой…

— И все же нет ничего приятнее шоколада…

— Все равно что господь…

— Пьедрасанта, разве ты не знаешь, что я не терплю упоминания имени господа бога всуе… тем более не допущу, чтобы к нему прикасались грязными руками…

— Я заметил, что вы, падресито, чем-то озабочены. Меня мучило мое горе, но я видел и чужое горе: вас одолевают какие-то заботы. Что с вами? Вы же знаете, что в вопросах дружбы я, как говорится у вас, мексиканцев, словно стеклышко.

— Сын мой, самые беспросветные ночи — это те, когда мы чувствуем, что наша душа погружается во мрак, из коего нет выхода, сколь бы мы его ни искали.

— Падре Феррусихфридо, все поправимо, все, кроме смерти…

— А нам не надобно исцеление от того, что несет нам спасение…

— Выход есть отовсюду, кроме ада…

— И потому, повторю, я трепещу каждую ночь, как будто ищут меня, чтобы растерзать, четвертовать… Ад — озеро, притоки в которое ведомы, а истока нет.

— А вам-то что за важность, вы — падре и отправитесь прямиком на небо…

— Ты веришь?..

— А я-то считал, что вас тревожит эта забастовка.

— В том-то и дело. Это одна из самых темных ночей души моей, Пьедрасанта, и руки мои ищут во мраке, ищут выхода и не находят его…

— Но вы не здешний…

— Какая польза от того, что ты соль земли, если соль сия безвкусна? Как вернуть ей вкус? Что будет, если мы, священнослужители, скрестим на груди руки и останемся равнодушными к конфликтам, к нуждам народа или встанем на сторону штыков?

Он замолчал, ослабил воротничок сутаны. Его раздражала и недобритая борода, и почерневший влажный ошейник воротничка, впитавшего зной жаркого дня, и жидкий звук фонографа, навевавший такую тоску, что даже биение пульса приостанавливается, и ощущение беспредельного одиночества.

— Всеобщая забастовка нас всех загонит в тупик, — пробормотал священник, но его слова лавочник не расслышал, он сосредоточенно наблюдал за всем, что происходило в его заведении.