Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

Осенью 1933 года Эльжбета Шиллер (как английская подданная Элизабет Рубинштейн) приехала в Варшаву и дала там несколько концертов. Самым интересным выступлением этой известной, знаменитой во всем мире певицы был симфонический концерт, назначенный на пятницу. В программе концерта были: увертюра к «Сплавщику леса» Монюшки, ария Царицы ночи Моцарта, «Шехерезада» Эдгара Шиллера, брата певицы, — четыре песни для голоса и малого оркестра — и Пятая симфония Бетховена. Программа была вполне доступная, интересная, певица пользовалась огромной славой — так что публики собралось очень много.

В день концерта Эльжбета, жившая в «Бристоле», не принимала никого, придерживаясь правила не разговаривать перед выступлением. Разумеется, правило это она довольно часто нарушала. И на сей раз она нарушила его — стала объяснять, что́ подать на завтрак, затем бегло прорепетировала с Эдгаром его песни. Исполнялись они впервые, и поэтому она очень волновалась. Теперь песни Эдгара уже не представляли для нее особой трудности, как это казалось вначале, но про себя она все равно считала их «неблагодарными», убежденная в том, что они не встретят признания у широкой публики, не покорят ее так, как обычно покоряли арии из «Гальки», «Манон» и «Пиковой дамы». Приехала Эльжбета в этот раз без мужа, но зато с несколькими ученицами-иностранками, которые захотели побывать вместе с нею в Варшаве и послушать впервые исполняемые песни Шиллера. Песни эти уже считались событием в музыкальном мире, хотя никто их еще не слыхал. Среди учениц находилась и Ганя Вольская, она же миссис Доус, которая, очевидно, решила, что достаточно ей взять у прославленной певицы десять уроков — и она тут же сама запоет, как Эльжбета.

Эдгар немного сердился на сестру за то, что она столько лет морочит Гане голову, суля ей карьеру певицы, но Эльжбета только смеялась.

— Знаешь, за те деньги, которые она мне платит, я могу обещать, что она станет Аделиной Патти…

— По-моему, это жестоко, — сказал Эдгар.

В начале репетиции Эдгар был несколько раздражен. Пение Эльжбеты не улучшило его настроения. Первую песню она «подавала», слишком драматизировала, делала ферматы, из-за которых еще вчера на оркестровой репетиции был скандал с Фительбергом. Верхние ноты звучали и без того резко, а Эльжбета еще форсировала их, стараясь добиться большей выразительности и силы. Эдгар ничего не говорил, но сестра могла бы догадаться по его поджатым губам, что эта интерпретация не очень ему по вкусу. Без малейших замечаний и поправок исполнили все до конца. Эдгар закрыл ноты и спокойно пошел к себе.

— Все будет хорошо! — на ходу бросил он.

Хотя сам в этом изрядно сомневался.

В номере у него уже сидел Артур Мальский. Это был маленький, худенький еврей со страшно пискливым голосом и безапелляционной манерой выражаться. При Эдгаре он угасал, сникал и делался молчаливым. Но на сей раз он чуть ли не вырвал у него партитуру «Шехерезады».

— Я приехал из Лодзи, чтобы взглянуть на это.

Эдгар отдал ему ноты и, усаживаясь в кресло, спросил:

— На обратный билет у тебя есть?

— Нет. Да и поезда после концерта нет. Придется где-то переночевать.

— Переночуй здесь, на диване.

— Можно? — спросил Артур.

Но этот вопрос относился уже к другому. Мальский хотел проиграть песни на фортепьяно, на плохеньком пианино, которое хозяин гостиницы всегда ставил в номер Эдгара.

— Я тебе сам покажу, — сказал Эдгар.

Он поставил ноты на пюпитр и небрежно, боком, сел к пианино. Кое-как перебирая клавиши, он хрипловатым фальцетом напевал вокальную партию. Если бы Мальский не смотрел в ноты, он ничего бы не понял. Наконец он не выдержал:

— Пустите же, я сыграю лучше!

Эдгар засмеялся, перестал играть и, не опуская рук, повернулся на табурете.

— Это же ужас какой-то, до чего вы не умеете играть! — в отчаянии воскликнул Артур.

Эдгар продолжал смеяться.

— Ну, ну, покажи ты!

Мальский заиграл аккомпанемент, но Эдгар, не слушая его, то и дело поглядывал на дверь. Мальский остановился.

— Вы ждете кого-нибудь?

— Нет, нет… — смутившись, почти шепотом произнес Эдгар. — Что, не нравятся тебе эти песни?

Но Мальский упорствовал.

— Ну скажите же, кого вы ждете?

Эдгар сконфуженно улыбнулся.

— Какой ты странный, Артур. И даже бестактный…

Артур усмехнулся.

— Вы думали о Рысеке? — спросил он уже тише.

— Откуда ты знаешь?

— По вашему лицу понял, — и Артур изобразил улыбку, которая напоминала скорее страдальческую гримасу. — А впрочем, я и сам о нем думал. Вот-вот, кажется, войдет и подаст руку. И сконфузится так, что даже пот на лбу выступит… А? Помните?

Эдгар пожал плечами.

— Лучше тебя помню. Каждый его жест… Кому же еще его помнить, как не нам с тобой…

— Ну и Гелене… — произнес Мальский, приходя в себя.

Эдгар отвернулся к окну, Мальский продолжал проигрывать «Шехерезаду», но уже как-то рассеянно.

— Это гениально, — сказал он немного погодя и замер, держа свои маленькие ручки над клавиатурой. — Нет, но какое паскудство, что я не успел тогда в Лович, — неожиданно воскликнул он. — Только при наших порядках телеграмма из Ловича до Лодзи могла идти шесть часов!

— Ну и что это изменило? — произнес Эдгар тихо, точно успокаивая Мальского. — Я же был при нем…

— Тоже мне утешение! — сказал Мальский с сильным еврейским акцентом, который всегда появлялся у него, когда он волновался.

С минуту оба помолчали.

— Впрочем, даже хорошо, что его сейчас здесь нет, — пробурчал Артур, — это же европейская музыка. А он бы непременно спросил, а какое она имеет значение для Польши. Какое это имеет значение для Ловича. Это было его манией. А что может ваша музыка значить для Ловича?

— Может быть, это как раз и плохо, — сказал Эдгар и, отвернувшись от окна, принялся расхаживать по номеру. — Рысек был прав, спрашивая, чем моя музыка может служить Ловичу. Ведь она же им там ничего не говорит…

— Ну и что? — возмущенно закричал своим пискливым и резким голосом Мальский. — Ну и что из этого? Вы пишете не для Ловича…

— А может быть, надо писать именно для Ловича? — грустно-задумчивым тоном произнес Эдгар. — Может быть, тогда я не был бы таким одиноким…

— Ничего вы не понимаете, — пожал плечами Мальский. — Вы не одиноки… Ведь я же рядом с вами! Разве не так?

Эдгар улыбнулся.

— Да, и Рысек был… Масса людей с вами. И я еще раз утверждаю: ваше творчество не для Ловича, а для Европы.

Улыбка застыла на лице Эдгара. Он не знал, как сказать Мальскому, что для Европы его музыка не имеет ровно никакого значения.