Оноре Бальзак - Урсула Мируэ

— Что ж! сто тысяч Миноре, сто тысяч девчонке, и нам по триста тысяч — это было бы по справедливости.

— Да! отличное вышло бы дельце!

— Получи я такие деньги, — восклицал Массен, — я продал бы свою должность, купил хорошее поместье, постарался получить место судьи в Фонтенбло и сделался бы депутатом.

— А я бы купил контору биржевого маклера, — отвечал сборщик налогов.

— На наше несчастье, он держит при себе эту девчонку — она да кюре так здорово прибрали его к рукам, что нам к нему и не пробиться.

— Во всяком случае, церкви он ничего не оставит — уж в этом-то можно не сомневаться.

Теперь ясно, отчего наследники были потрясены, увидев, что дядюшка направляется в церковь. У всякого хватит ума понять происходящее, если оно затрагивает его денежные интересы. Деньги равно волнуют и крестьянина и дипломата; более того, там, где дело идет о корысти, самый глупый с виду может оказаться самым проворным. Поэтому ужасное умозаключение: «Если маленькая Урсула забрала над своим покровителем такую власть, что может вернуть его в лоно церкви, ей ничего не стоит выманить у него наследство», — как огнем жгло мозг даже самого тупого из наследников. Почтмейстер забыл о загадочном письме сына и бросился на площадь: ведь если доктор шел в церковь, чтобы молиться, это означало, что почтмейстер может не получить свои двести пятьдесят тысяч франков. Бесспорно, тревога наследников была вызвана сильнейшим и законнейшим из общественных чувств — заботой о благосостоянии семьи.

— Ну что, господин Миноре, — сказал мэр (бывший мельник, ставший роялистом, он происходил из рода Левро-Кремьеров), — когда старость придет, и черт в монастырь пойдет. Говорят, ваш дядюшка теперь за нас?

— Лучше поздно, чем никогда, кузен, — отвечал почтмейстер, стараясь скрыть досаду.

— Вот кто посмеется, когда нас надуют! Он, того и гляди, женит своего сына на этой проклятой девке, дьявол ее раздери! — воскликнул Кремьер, сжимая кулаки и указывая в сторону мэра, поднимающегося на паперть.

— Чего это папаша Кремьер так разбушевался? — спросил немурский мясник, Левро-Левро — старший сын. — Разве он не доволен, что его дядюшка попадет в рай?

— Кто бы мог подумать! — воскликнул секретарь,

— Недаром говорится: «Не плюй в колодец...» — отвечал нотариус, который, издали заметив наследников, предоставил жене одной идти в церковь, а сам подошел к ним.

— Послушайте, господин Дионис, — сказал Кремьер, беря нотариуса под руку, — что вы нам посоветуете предпринять в подобных обстоятельствах?

— Я вам посоветую, — сказал нотариус, обращаясь ко всем наследникам, — ложиться и вставать не раньше и не позже обычного, есть суп, пока он не остыл, не забывать обувать башмаки и надевать шляпу, словом, жить как ни в чем не бывало.

— Звучит не слишком утешительно, — сказал Массен, бросив на него лукавый взгляд.

Несмотря на малый рост и полноту, несмотря на туповатую съежившуюся физиономию, Кремьер-Дионис был изворотлив, как змея. Чтобы разбогатеть, он вступил в тайный сговор с Массеном, которому, без сомнения, подсказывал, кому из крестьян приходится туго и чьим участком земли легко завладеть. Таким образом, эта парочка выбирала себе дела, не пропуская ни одного выгодного, и делила меж собой доходы от этого предприятия; не в силах навсегда отнять у крестьян землю, они лишали их ее на время. Поэтому Дионис, тревожась не столько о Миноре-почтмейстере и Кремьере — сборщике налогов, сколько о своем друге секретаре, питал живой интерес к наследству доктора. Доля Массена должна была рано или поздно увеличить капитал, с помощью которого двое сообщников обделывали свои дела в родных краях.

— Мы постараемся выведать у господина Бонграна, что все это значит, — вполголоса сказал нотариус Массену и посоветовал пока ничего не предпринимать.

— Да что ж ты тут торчишь, Миноре? — послышался вдруг громкий крик, и невысокая худенькая женщина подбежала к наследникам, среди которых почтмейстер возвышался, как каланча. — Ты не знаешь, где Дезире, и точишь здесь лясы, когда тебе давно пора бы уже седлать коня! Здравствуйте, дамы и господа.

Эта бледная белокурая женщина, в белом с коричневыми цветами ситцевом платье, в вышитом чепце с кружевами и зеленой шали на сухих плечах, была хозяйкой почтового двора, наводившей страх на самых грубых кучеров, слуг и возчиков; она заведовала кассой, вела счета, и все в доме, если верить соседям, ходили у нее по струнке. Как истинная хозяйка дома, она не носила никаких украшений; по ее собственным словам, она в грош не ставила мишуру и побрякушки, интересуясь вещами более основательными, и даже в воскресный день не снимала черного передника, в карманах которого позвякивала связка ключей. От ее визгливого голоса звенело в ушах. Глаза почтмейстерши, несмотря на их нежно-голубой цвет, смотрели очень сурово; под стать им были тонкие поджатые губы и высокий, крутой, властный лоб. Она бросала вокруг быстрые взгляды, а говорила и жестикулировала еще быстрее. «Зелии приходится командовать за двоих, но ее хватило бы и на троих», — говорил Гупиль, от которого не укрылось расположение почтмейстерши к молодым щеголеватым кучерам, каковых сменилось на почтовом дворе уже три; после семи лет беспорочной службы Зелия устраивала судьбу каждого. Злой на язык клерк прозвал этих фаворитов Кучер I, Кучер II и Кучер III. Однако молодые люди имели в доме столь малое влияние и так беспрекословно подчинялись Зелии, что было ясно: она просто-напросто ценит их как хороших работников.

— Ну что ж! Зелия любит зело трудолюбивых! — отвечал на это клерк.

Впрочем, сплетня эта мало походила на правду. С тех пор как она родила сына и выкормила его грудью, — хотя совершенно непонятно было, как ей это удалось, — почтмейстерша не думала ни о чем, кроме денег, и отдавала все силы управлению своим обширным хозяйством. Стащить у Зелии охапку соломы или меру овса, найти у нее ошибку в самых запутанных счетах было невозможно, хотя писала она как курица лапой и из всей арифметики одолела лишь сложение и вычитание. Из дому она выходила только затем, чтобы проверить, в каком состоянии овес, отава и сено, а затем посылала слугу косить, а кучеров вязать снопы, предупреждая их наперед с точностью до сотни ливров, сколько нужно собрать с того или иного луга. Хотя она была душою громадного глупого тела, именуемого Миноре-Левро, и распоряжалась им, как хотела, у нее, как у всех укротителей диких зверей, бывали приступы ярости. Она всегда приходила в бешенство раньше мужа, и кучера отлично знали, что если Миноре обрушивает на них свой гнев, это значит, что он получил взбучку от жены и ее злость рикошетом падает на их головы. Впрочем, мамаша Миноре не только любила деньги, но и умела их добывать. Весь город был единодушен: «Без жены Миноре бы пропал».