Дилан Томас - Морская даль

Это смерть, сказал себе мальчик, удушье и судорожный кашель, и тело набито камнями… и сводит лицо, как от гримас, которые строишь перед зеркалом. Ее рот был в дюйме от его губ. Она водила длинными указательными пальцами по его векам. Это сказка, сказал он себе; мальчик приехал на каникулы, и его поцеловала ведьма верхом на метле, слетевшая с дерева на холм, который раздувался, как злая лягушка; она гладила его глаза, и прижималась грудью к нему, и любила его, пока он не умер, а потом утащила его внутри себя в лесное логово. Но сказке, как и всем сказкам, пришел конец, пока она целовала его; теперь он был мальчиком в девичьих объятиях, и холм стоял над настоящей рекой, а вершины и деревья на них, обращенные к Англии, стали такими, какими их знал Джарвис, когда бродил там целых полвека со своими возлюбленными и лошадьми сто лет назад.

Кого напугал ветер, вылетевший из пучка света, в котором разбухали неприметные окрестности? Осколок ветра под солнцем был как вихрь в пустом доме; он превратил углы в горы и наводнил чердаки тенями, которые вламывались через крышу; он мчался сотней голосов по окрестным руслам, один голос громче другого, пока не сорвался последний голос, и дом наполнился шепотом.

«Откуда ты пришел?» – прошептала она ему на ухо. Она убрала руки, но все еще сидела близко, колено меж его ног, рука на его руке. Кого напугала загорелая девчонка ростом с местных девчонок, таких же чужих и бледных, которые рожали детей, не успев выйти замуж?

«Я пришел из долины Аммана», – сказал мальчик.

«У меня есть сестра в Египте, – сказала она, – которая живет в пирамиде…»

Она притянула его ближе.

«Меня зовут пить чай», – сказал он.

Она подняла платье до пояса.

Если она будет любить меня, пока я не умру, подумал мальчик под седьмым деревом на холме, который менялся каждые три минуты, она проглотит меня и утащит, и я буду греметь у нее внутри, пока она убегает в лесное логово, в древесное дупло, где дядюшка никогда не найдет меня. Это сказка о похищенном мальчике. Она вонзила нож мне в живот и разворотила весь желудок.

Она прошептала ему на ухо: «Я буду рожать детей на каждом холме; как тебя зовут, Амман?»

День умирал; лениво, безымянно смещался на запад, минуя насекомых в тени; минуя холм, и дерево, и реку, и пшеницу, и траву, приближая вечер, выраставший из моря; летел дальше, уносимый из Уэльса ветром с редкими синими крупинками, ветром, где смешались сны и зелья; вслед за схлынувшим солнцем и дальше к серому, стенающему берегу, где птицы из Ноева ковчега скользили мимо с ветками в клювах и один завтрашний день за другим громоздился над оседавшими песчаными замками.

И вот, когда день уже умирал, она поправила одежду, пригладила волосы и перекатилась на левый бок, не замечая, низкое солнце и сумрачные пространства. Мальчик просыпался и, затаив дыхание, погружался в еще более странный сон, в летнее видение, которое наплывало быстрее единственной черной тучи, повисшей уцелевшей точкой в башенном луче света; прочь от любви он шел сквозь ветер, пронизанный вертлявыми ножами, сквозь пещеру, полную телесно-белых птиц, шел к новой вершине и замирал, как камень, под падучими звездами, заколдованный ворожбой морского ветра, суровый мальчик, разгневанный посреди сельского вечера; он распрямился и с высоты холма сказал суровые слова в лицо миру. Любовь отпускала его, и он шагал, подняв голову, через пещеру между двух дверей в неприступные покой, откуда виден был недобрый земной пейзаж. Он дошел до последних перил перед бездной пространства; земля катилась по кругу, и он видел ее насквозь, видел каждый пласт от плуга, и звериный след, и людские тропы, видел, как вода дробится на капли и вздымается гребнем, и оперенье рассыпается в пыль, и смерть идет своим чередом, оставляя присущую ей печать, и, покинутая во времени, тень ложится на ледяные поля, и берега опоясывают морскую пучину, и по яблокоподобному шару тянутся стальные перила до дверей, за которыми – жизнь. Он видел под черной вмятиной от большого пальца человеческого города окаменелый отпечаток пальца того создания, которое некогда жило на полянах; видел скрытый травой след окрестностей, оставленный в окаменелом клевере, и целую руку забытого города, затопленного под Европой; он охватывал взглядом след от ладони до предплечья империи, обрубленного, как у Венеры; от плеча до груди, от прошлого до бедренной кости, от бедренной кости сквозь мрак до первого отпечатка на западе между тьмой и зеленым Эдемом; и сад не был затоплен ни в эту минуту, ни вовеки веков в недрах Азии, на земле, что катилась дальше и пела, пока начинался вечер. Когда Бог уснул, он поднялся по приставной лестнице и увидел, что комната в трех прыжках за последней перекладиной была покрыта крышей и выстлана полом из живых страниц книги дней; страницы были садами, а cлoженные слова – деревьями, и Эдем вырастал над ним до Эдема, и Эдем прорастал вниз до Эдема сквозь овраги земли к бесконечному шествию веток, и птиц, и листьев. Он стоял на откосе не шире трепетного пространства мира, и два полюса целовались у него за плечами; мальчик, спотыкаясь, шагал вперед; словно Атлант, возвышался над недобрым пейзажем; шел сквозь пещеру ножей и растоптанные заросли времени к холму на скудном клочке поля меж оснований облачной арки, где было не счесть садов.

«Проснись», – сказала она ему на ухо; недобрые числа распались в ее улыбке, и Эдем канул в седьмую тень. Она велела посмотреть ей в глаза. Он думал, что глаза у нее карие или зеленые, но они были как море синими, в черных ресницах, и густые волосы были черны. Она потрепала его по волосам и крепко прижала его руку к своей груди, чтобы он знал, что сосок ее сердца был красным. Он посмотрел ей в глаза, но они оказались круглыми стеклышками солнца, и он отпрянул к прозрачным деревьям, которые видел насквозь; ей было дано превращать каждое дерево в длинный кристалл и рассеивать дымкой рощу у дома. Она назвала свое имя, но он забыл его, не успев дослушать; она назвала свой возраст, но он не знал это число. «Посмотри мне в глаза», – сказала она. Оставался лишь час до глубокой ночи, всходили звезды, и округлилась луна. Она взяла его за руку и понеслась, задевая деревья, по склону холма, по росе, по зацветшей крапиве, сквозь полынную завязь, из безмолвия к свету солнца, туда, где море шумело и билось о песок и камни.

Весь холм в завесе деревьев: между полей, к которым подступали окрестности, и стеной моря, ночной рощей и пятнами пляжа, пожелтевшего от солнца, среди пшеницы, уходившей под землю на десять иссушенных миль, на позолоченной пустоши, где расщепленный песок захлестывал скалы, – затаенные корни хранили холм вне времени. Два прожектора над холмом: запоздалая луна освещала семь деревьев и солнце чужого дня катилось над водой к сумятице переднего плана. Сыч и морская чайка над холмом: мальчик слышал голоса двух птиц, пока коричневые крылья раздвигали ветви, а белые крылья бились о морские волны. «Не гоняйся за сычом, не играй с огнем». Теперь чайки, парившие в небе, влекли его дальше по теплому песку, к воде, где его обнимали волны и пена морская окружала его, распадаясь, как ветер и цепь. Девочка взяла его за руку и потерлась щекой о его плечо. Он был рад, что она рядом, потому что от принцессы ничего не осталось, а безобразная девочка превратилась в дерево, а страшная девочка, которая повергла окрестности в оцепенение границ и выкрала его из любви в заоблачное жилище, стояла одна в кольце лунного света и семи теней за ветвистой завесой.