Дилан Томас - Лимон

Нант стоял рядом с Доктором. Доктор был мертв. В проходе к башне десятидневной смерти плясала женщина. Мужские руки лежали у нее на плечах. Прошли секунды, и девушки, обнаженные до пояса, танцуя, окружили ее; четыре шага приближали их к двери, четыре шага в танце относили обратно. В длинной просторной зале танцем они оплакивали умершего. Это был неровный танец, слепой, почти мертвый, за ним последовал танец забвения и детей – танец печальных, обнаженных до пояса девушек, дурмана и сна, танец бессонной яви. У моих ног лежал мертвый Доктор. Я встал на колени, провел по его груди, пытаясь нашарить колбу, но мертвые пальцы не разжимались.

Голос произнес рядом: «Разожми ему руку», я наклонился, и другой голос тихо сказал: «Не надо».

– Не слушайся его! – Слушай меня! – Разожми руку! – Не надо!

С размаху я ударил кулаком в темноту, откуда слышались голоса, и вновь рука стала деревом.

К полудню буря усилилась. До темноты башня содрогалась и черепица слетала с крыши. Шторм насылали: море, морское дно, корни леса. Но вот все заглушил гром, который затопил два несогласных голоса, в глаза сверкнула из окна молния, изломанный огненный хвост. А те всё танцевали в сгустившихся сумерках, в порывах неутихающей бури, танец вел полуобнаженных девушек к дверям – торжественный, ритуальный танец о смерти, пришедшей в дом.

Раздался, перекрывая гром, голос:

– Предайте мертвых земле. Смерть не вечна, ее удел – дни, она не смерть, а сон сердца.

Предайте мертвых земле – так говорил голос моему сердцу и, замирая, вечно звучал. Ветром буря унесла голос вдаль, и колыбельный напев дождя пробудил спорящие голоса. Они вернули меня к руке и колбе. Я разогнул застывшую руку, разжал пальцы, поднял питье к губам. Меня обожгло стеклом, в дверь застучали, люди закричали за дверью. В поисках мертвого тела они хотели войти. Мое детское сердце разрывалось. Я быстро оглядел стол и, увидав на тарелке лимон, быстро проколол кожуру и вспрыснул кислоту внутрь. Грохот черных голосов, стук кулаков в дверь сорвали петли. Мертвец остался лежать, а я протиснулся сквозь толпу незнакомцев и, не заботясь об их Добыче, помчался по коридору, прижимая лимон к груди.

Мы с Нантом были братьями в лишенном рассудка мире, вдали от пограничных деревень, от моря, что держит в ладони Англию, вдали от надменных шпилей, от вечных могил у их подножия. Как один человек, с одним лицом и одним телом, мы побежали по переходам и залам, не видя теней, не слыша злобных выкриков. В пустых комнатах не было места злу. В мрачных углах мы высматривали дьявола, но в закоулках и углах видели знакомые тайны. Мы мчались дальше, нас разрывала пульсирующая кровь, у груди дремала кровь, едкий плод, вздувшаяся опухоль с тонкой кожурой. Нант бежал по Дому один. Расставшись с ним, я унес половину боли и страха и шел своим путем, путем света, загорающегося над холмом, над черной долиной. Мой брат прошел до конца, по ступеням каменных лестниц вбежал в последнюю башню и, приложив губы к щеке, тронул грудь. С прикосновением стих шторм.

Ножницами, висевшими на веревке, заменявшей пояс, он взрезал лимон.

Выпили сок.

Буря поднялась с новой силой.

Смерть вошла в стены Дома.