Симона де Бовуар - Сломленная

— Но ты не говорил правды.

— Из стыда, что лгал тебе.

Он обволакивал меня этим темным горячим взглядом, раскрывавшим передо мной всего его до самых глубин души, такого, казалось, бесконечно преданного, невинного и нежного, как раньше.

— Самая большая вина твоя в том, что ты усыпил мою бдительность. И вот в сорок четыре года я осталась без ничего: без профессии, без другого интереса в жизни, кроме тебя. Если бы восемь лет назад ты предупредил меня, я сумела бы сделать свою жизнь независимой и легче бы приняла возникшую сейчас ситуацию.

— Но, Моника, — сказал он в изумлении, — я изо всех сил настаивал семь лет назад, чтобы ты работала секретарем в «Медицинском обозрении». Это было тебе по силам. И ты могла в дальнейшем занять хороший пост. Но ты не захотела!

Я почти забыла об этом предложении — таким несвоевременным оно мне показалось тогда.

— Быть целый день вдали от дома и детей за тысячу франков в месяц — я не видела в этом смысла, — произнесла я.

— Именно так ты и ответила тогда. А я очень настаивал.

— Если бы ты сказал мне истинную причину: что я уже не была всем для тебя и что мне следует держать дистанцию, я бы согласилась.

— Я опять предлагал тебе работать, в Мужене. Ты снова отказалась.

— В то время мне было достаточно твоей любви.

— Еще не поздно, — произнес он. — Я легко найду тебе занятие.

— Ты думаешь, это меня утешит? Восемь лет назад в этом еще был какой-то смысл. У меня было больше возможностей чего-то достичь. А теперь…

На этом пункте мы застряли надолго. Я прекрасно понимаю, что возможность занять меня каким-нибудь делом облегчила бы его совесть. Но у меня нет желания ее облегчать. Я вернулась к нашему разговору первого декабря (памятный день!). Он действительно считает меня эгоистичной, деспотичной, назойливой?

— Даже со злости выдумать все это ты не мог.

Он поколебался, улыбнулся, стал объяснять. Мои недостатки проистекают из моих достоинств. Я всегда здесь, всегда начеку. Бесспорно, это ценно. Но иногда, например, когда плохое настроение, это утомительно. Я так предана прошлому, что забыть какую-нибудь мелочь — преступление, а меняя мнение или вкусы, чувствуешь за собой непонятную вину. Пусть так. Но давала я ему повод затаить на меня обиду? Десять лет назад он был в обиде на меня, я знаю. Мы много ссорились. Но все кончилось хорошо. Ведь он поступил так, как хотел, и с течением времени я поняла, что он прав. А в отношении нашего брака, считает ли он, что я принудила его? Вовсе нет, мы все решили вместе…

— Ты тогда упрекнул меня, что я не интересуюсь твоей работой.

— Я несколько жалею об этом, правда. Но еще более достойно сожаления было бы, если бы ты принуждала себя интересоваться этим в угоду мне.

Его голос звучал так ободряюще, что я осмелилась задать вопрос, который тревожил меня больше всего:

— Ты сердишься на меня из-за Колетты и Люсьенны? Они не оправдали твоих надежд, и ты считаешь, что в этом моя вина?

— На каком основании я должен быть разочарован? И на каком основании я могу возлагать вину на тебя?

— Тогда почему ты говорил с такой ненавистью?

— Ах! Положение совсем не просто и для меня тоже. Я недоволен собой, и это так несправедливо отражается на тебе.

Так сладостно было говорить с ним по-дружески, как когда-то. Все трудности казались ничтожными, проблемы распадались в прах, события таяли, правда и ложь тонули в переливах неуловимых оттенков. Ничего, в сущности, не произошло. Еще немного, и я поверила бы, что Ноэли не существует. Обман воображения, фокус. На деле — эта болтовня ничего не изменила. Просто вещи были названы другими именами, но все осталось на своих местах. Я ничего не узнала. Прошлое все так же темно. Будущее — так же неопределенно.

Вторник, 15 декабря.Вчера вечером я решила продолжить неприятный разговор, затеянный после обеда. Но Морису нужно было поработать после ужина, а кончив, он хотел лечь.

— Мы достаточно говорили сегодня. Все выяснили. Мне завтра рано вставать.

— В действительности — мы так ничего и не сказали. Он спросил с покорным видом:

— Что бы ты еще хотела от меня услышать?

— Вот что! Есть одна вещь, которую мне все-таки хотелось бы знать: каким ты представляешь наше будущее?

Он замолчал. Я таки приперла его к стене.

— Я не хочу потерять тебя. И не хочу отказываться от Ноэли. А дальше я не знаю.

— И ее устраивает эта двойная жизнь?

— Она вынуждена мириться с ней.

— Да, как и я. Подумать только, ведь ты говорил мне в «Клубе 46», что ничего не изменилось между нами!

— Я этого не говорил.

— Мы танцевали, и ты сказал: ничего не изменилось! А я поверила!

— Это ты сказала, Моника: главное, что ничего не изменилось между нами. Я не возразил, промолчал. В этот момент было невозможно вдаваться в суть вещей.

Я не стала спорить. Какая разница? Важно то, что он не хочет отказаться от Ноэли. И зная это, я не могу в это поверить. Внезапно я объявила ему, что решила не ехать в горы. Я много передумала и довольна своим решением. Я так любила раньше бывать в горах с ним. Оказаться там снова при теперешних обстоятельствах было бы пыткой. Было бы невыносимо поехать с ним туда первой и вернуться поверженной, изгнанной ради другой, уступить ей место. Не менее отвратительно было бы поехать после Ноэли, зная, что Морис жалеет о ней, сравнивает ее образ со мной, мою грусть с ее весельем. Я бы болезненно отмечала каждый его промах, а он лишь испытывал бы все большее желание избавиться от меня.

— Побудь с ней десять дней, как ты обещал, и возвращайся, — сказала я.

Казалось, он был в замешательстве.

— Но, Моника, я хочу взять тебя с собой. Мы провели на лыжах такие прекрасные дни!

— Вот именно.

— Ты отказываешься от лыж в этом году?

— Ты знаешь, при нынешних обстоятельствах лыжные развлечения не так уж важны.

Он уговаривал, настаивал, выглядел глубоко огорченным. Мы долго спорили. Я не уступала. Под конец вид у него был такой измученный: лицо осунулось, синева под глазами, и я отправила его спать. Он нырнул в сон, как в прибежище покоя.

Среда, 16 декабря.Смотрю, как капли скользят по оконному стеклу, в которое только что стучал дождь. Они не падают вертикально. Кажется, микроскопические животные, побуждаемые какими-то таинственными причинами, скользят вправо, влево, проникая между другими, неподвижными капельками, останавливаются, снова движутся, как будто ищут чего-то. Мне как будто совсем нечего делать. Раньше у меня всегда были дела. Теперь вязать, хозяйничать, читать, слушать пластинки — все мне кажется ненужным. Любовь Мориса придавала значительность каждому мгновению моей жизни. Она пуста. Все пусто: предметы, каждое мгновение и я.