Симона де Бовуар - Сломленная

— Пусть так. Во всяком случае, ты не был карьеристом: ты хотел расти интеллектуально и разрабатывать определенные проблемы. Здесь дело было не в монетах и не в карьере.

— Для адвоката продвинуться — это тоже нечто иное, чем монеты и репутация. Каждый стремится получить более интересное дело.

Его неискренность возмутила меня.

— Послушай, — произнесла я. — Хочу тебя предупредить об одном: я не стану соперничать с Ноэли из-за тебя. Если ты ее предпочитаешь мне, это твое дело. Бороться я не стану.

— Кто тебе говорит о борьбе?

Я не стану бороться. Но вдруг мне стало страшно, Возможно ли, чтобы Морис предпочел ее мне? Такая мысль никогда не приходила мне в голову. «Ты первый сорт», — с гордостью говорил обо мне папа. И Морис тоже, только в других выражениях. Нет. Невозможно, чтобы он предпочел мне такую подделку, как Ноэли.

Среда, 10 ноября.Позавчера я позвонила Киллану. О, здесь совсем нечем гордиться. Я должна была удостовериться в том, что еще могу нравиться мужчине. Опыт состоялся. Но что это мне дало? Я вовсе не стала больше нравиться самой себе. Я не предполагала спать с ним, как и не зарекалась не делать этого. Я потратила достаточно времени на туалет: ванна с ароматическими солями, педикюр.

За два года Киллан не только не постарел, но облагородился, его лицо стало интереснее. Я не думала, что он так красив. Конечно, он пригласил меня с такой готовностью не потому, что ему некому нравиться. Быть может, в память о прошлом? И я боялась, очень боялась, что он будет разочарован. Но нет. Это происходило в забавном ресторанчике позади Пантеона: старые нью-орлеанские пластинки, очень смешные куплетисты, хороший репертуар у певцов, этакого анархического плана. Киллан знал почти всех в зале: художников, как и он сам, скульпторов, музыкантов, в основном молодых. Он и сам спел под аккомпанемент гитары. Он помнил мои любимые пластинки, блюда. Преподнес мне розу. Он был так предупредителен, и это напомнило мне, как мало теперь предупредительности в Морисе. Он мне делал эти маленькие, чуточку глупые комплименты, которых я уже больше никогда не услышу: по поводу моих рук, улыбки, голоса. Мало-помалу я забылась в волнах этой нежности и не помнила, что в это самое время Морис улыбается Ноэли. В конце концов и мне досталась моя доля улыбок. Он нарисовал на бумажной салфетке мой портретик, очень мило: я в самом деле не выглядела старой развалиной. Я пила, но не слишком много. И когда он попросил разрешения подняться ко мне выпить чего-нибудь, я согласилась, сказав, что Морис за городом. Я налила нам обоим виски. Он не сделал ни одного движения, только следил за мной взглядом. Нелепо было видеть его сидящим на месте Мориса. Веселость покинула меня. Я вздрогнула.

— Вам холодно. Я разожгу огонь.

Он бросился к камину так порывисто и неловко, что сбросил деревянную статуэтку, которую мы с Морисом купили в Египте и которую я так люблю. Я вскрикнула.

— Я починю вам ее, — сказал он, — это очень легко сделать.

Но вид у него был удрученный, наверное, из-за того, что я так громко вскрикнула. Через мгновение я сказала, что устала и хочу лечь.

— Когда мы опять увидимся?

— Я вам позвоню.

— Вы не позвоните. Назначим встречу теперь.

Я наобум назвала число. Все равно откажусь. Он ушел, а я тупо стояла, держа в каждой руке кусок разбитой статуэтки. И вдруг зарыдала. Мне показалось, Морис поморщился, когда я сказала, что виделась с Килланом.

Суббота, 13 ноября.Каждый раз мне кажется, что вот я уже достигла дна. А потом погружаюсь все дальше в глубины сомнения и горя. Люс Кутюрье позволила обвести себя, как ребенка, настолько, что я теперь спрашиваю себя, не сделала ли она это нарочно… Эта история длится уже больше года. И в октябре Ноэли была с ним в Риме! Теперь я могу понять выражение его лица на аэродроме в Ницце: угрызения совести, стыд, боязнь разоблачения.

Расставшись с Люс, я долго шла, сама не зная куда, как в тумане. Теперь я понимаю: то, что Морис спал с другой женщиной, не очень удивило меня. Мой вопрос: «У тебя есть женщина?» — не был так уж случаен, Не будучи еще сформулировано, смутное и неуловимое предположение витало в пустоте, рожденное из рассеянности Мориса, его частого отсутствия, его холодности. Было бы преувеличением сказать, что я догадывалась. Но ведь не с неба же я свалилась.

«Между нами ничего не изменилось!» Что за иллюзии я строила на основании этой фразы! Может, он имел в виду, что ничего не изменилось, так как он обманывает меня уже целый год? Или он вообще ничего не имел в виду? Почему он лгал? Он думал, что я не способна смотреть правде в лицо? Или ему было стыдно? Тогда почему он заговорил? Наверное, потому, что Ноэли надоело прятаться. В любом случае — то, что со мной произошло, ужасно.

Воскресенье, 14 ноября.Ах, наверное, мне лучше было промолчать. Но я никогда ничего не скрывала от Мориса, во всяком случае, серьезных вещей. Я не могла держать на сердце его ложь и свое отчаяние. Он стукнул по столу: «Все эти пересуды!» У него стало такое лицо, что во мне все перевернулось. Я знаю его лицо, когда он в гневе, и люблю это лицо. Когда кто-то пытается заставить Мориса пойти против совести, рот его сжимается, взгляд делается жестоким. Но на этот раз причина была во мне или почти во мне. Нет, Ноэли не была с ним в Риме. Нет, он не жил с ней до августа. Он виделся с ней иногда, их могли видеть вместе, но это ничего не значит.

— Вас никто не видел, но ты доверился Кутюрье, а он все рассказал Люс.

— Я говорил, что встречаюсь с Ноэли, а не сплю с ней. Люс все исказила. Позвони Кутюрье сейчас же и спроси у него.

— Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Я расплакалась. Поклялась себе, что не заплачу, и расплакалась.

Вторник, 16 ноября.Когда он входит, улыбается мне, целует, говоря: «Здравствуй, милая», — это Морис. Его движения, его лицо, его тепло, его запах. И целое мгновенье во мне живет радость его присутствия. Вот так и жить. Ничего не знать. Я почти понимаю Диану. Но это сильнее меня. Я хочу знать все так, как оно есть. И прежде всего, когда он действительно бывает по вечерам в лаборатории? Когда ходит к ней? Я не хочу звонить. Он узнает и будет раздражен. Следить за ним? Нанять машину и следить? Или просто проверять, где стоит его машина? Это гадко, унизительно, но я должна убедиться. Диана притворяется, что ничего не знает. Я просила ее выведать что-нибудь у Ноэли.

— Она слишком себе на уме. Она ничего не скажет.

— Вы знаете об их связи от меня. Если вы ей так скажете, она вынуждена будет отвечать что-то.

Во всяком случае, она обещала разузнать о Ноэли. У них есть общие знакомые. Если бы я узнала что-нибудь, что уничтожило бы ее в глазах Мориса!

Четверг, 18 ноября.Когда в первый раз я отправилась выслеживать Мориса у лаборатории, машина была на стоянке. Я велела подвезти меня к самому дому Ноэли. Недолго же мне пришлось искать. Какой удар в самое сердце! Я очень люблю нашу машину, как верное домашнее животное, в присутствии которого чувствуешь себя в тепле и безопасности. И вдруг она стала орудием предательства. Я возненавидела ее. В отупении стояла я у ворот. Мне хотелось вдруг оказаться перед Морисом, когда он выйдет от Ноэли. Это бы только разозлило его и больше ничего, но я была в такой растерянности, мне необходимо было хоть что-нибудь предпринять, неважно что именно. Я говорила себе: «Он лжет, щадя меня. Если он щадит меня, значит, я дорога ему. В каком-то смысле дело обстояло бы серьезнее, если бы ему было на это наплевать». Мне почти удалось уговорить себя, что это именно так, когда я получила второй удар в сердце: они вышли вместе. Я спряталась. Они меня не заметили и быстро зашагали по бульвару, держась под руку и смеясь на ходу. Потом вошли в большой пивной бар. Меня забила дрожь. Несмотря на холод, я села на скамью. Я дрожала доволь но долго. Придя домой, легла, а когда он вернулся, притворилась спящей. Но когда вчера вечером он сказал: «Я иду в лабораторию», — я спросила.