Элиза Ожешко - Над Неманом

Босая девка в грубой рубашке и короткой юбке, с красными до локтя обнаженными руками торопливо убирала горшки и корзины, когда Ружиц остановился на пороге дома. За ним виднелась зеленая, обшитая золотым позументом фуражка и самоуверенное, немного насмешливое лицо его лакея.

Девка как была с чугуном в руках, так и остановилась на месте, словно вкопанная, не обращая ни малейшего внимания на отчаянные жесты хозяйки.

Но Ружиц, кажется, вовсе не замечал переполоха, произведенного его приездом, и неторопливо снимал пальто. Потом повернулся к смущенной хозяйке, которая молча протягивала ему руку. С первого взгляда можно было подумать, что этому изысканному пану будет неприятно пожать эту загорелую руку, носившую следы близкого знакомства с прачечной и кухней. Как раз перед тем она развязывала мешки с шерстью, и к ее руке пристало немного беловатой пыли, а, запирая сарай на ключ, она задела за какой-то гвоздь и сильно оцарапалась. Однако Ружиц, низко склонившись, приложился к этой руке не церемонным, а долгим дружеским поцелуем. На прелестных, еще розовых губках пани Кирло заиграла сердечная улыбка, оживив ее увядшее лицо. Она отворила дверь гостиной.

— Прошу сюда, кузен, — сказала она. — Как я рада видеть тебя, ты так давно не был у нас!

Она действительно была рада, но только что переступила порог, как яркий румянец вновь залил ее лицо. На диване перед раскрытой книжкой сидел сконфуженный, красный, как пион, Болеслав, привязанный за ногу веревкой. Скверный мальчишка, прыгая в окно, опрокинул чернильницу и залил в нескольких местах пол; кроме того, откуда-то появилась, словно из земли выросла, Броня, заплаканная, растрепанная Броня, и тотчас же прицепилась к юбке матери. Это бы еще ничего, но нужно непременно отвязать мальчишку хотя бы для того, чтобы он не помешал гостю сесть на диван.

Пани Кирло подбежала к дивану, присела на пол, и слегка дрожащими руками начала распутывать замысловатые узлы веревки. Ружиц и на это не обратил внимания. Он наклонился к Броне, осведомился о ее здоровье, потом приподнял ее, поцеловал в обе щеки и опять поставил на пол.

Даже и такая незначительная тяжесть оказалась ему не под силу. Ружиц провел рукой по судорожно подергивающемуся лбу и глубоко вздохнул. Он улыбался ребенку, но глаза его смотрели невесело.

Наконец, избавившись от уз, мальчик, весь красный и смущенный, неловко шаркнул перед гостем ногой, выбежал из комнаты и с шумом захлопнул за собой двери. Ружиц, держа загорелую руку девочки, обратился к пани Кирло:

— Моя любимица со временем будет замечательной красавицей; ты сама увидишь. Уж я это знаю!

— Ты всегда ласков к моей замарашке, — благодарно улыбнулась пани Кирло, хотя с лица ее все еще не сходила тень смущения.

В маленькой гостиной царствовал беспорядок, а это огорчало хозяйку. Кретоновая обивка мебели была запачкана песком и залита чернилами; на комоде, стоявшем между двумя окнами, слой пыли… это уж вина Рузи, — ведь на ней лежит обязанность смотреть за чистотой.

Она поспешно притворила дверь в спальню с двумя кроватями и туалетом красного дерева, украшенным резьбой и большим зеркалом. Постели были покрыты чистыми одеялами, а старинный ценный туалет мог бы привлечь внимание любого знатока; но пани Кирло твердо помнила, что в спальню, как бы она ни была убрана, не должен проникать посторонний взор. Что делать, если в этом маленьком домике было только четыре комнаты: гостиная, спальня, детская и маленькая столовая, да в столовой теперь спали мальчики и несколько кур сидели на яйцах! В такой тесноте трудно соблюсти все требования строгих приличий.

Когда она затворила дверь, Ружиц взял ее огрубелую руку и, удерживая ее в своих мягких, атласных руках, заговорил:

— Милая, я вижу, что своим приездом я наделал тебе массу хлопот, и, честное слово, это меня огорчает… В этом случае, — о, именно только в этом! — я буду чистосердечнее тебя и попрошу, чтобы ты считала меня за близкого родственника, перед которым не нужно ни скрываться, ни стыдиться чего бы то ни было. Хорошо, кузина, милая? Ну, скажи, что так и будет впредь, хорошо?.. — Не выпуская ее руки из своих, он говорил с шутливой, но такой дружеской нежностью, что пани Кирло была глубоко растрогана и, снова вспыхнув до корней волос, крепко сжала его руку.

— Благодарю тебя, — ты очень добр… Но, видишь ли, я никак не могу отвыкнуть от своих старинных привычек.

— Так пусть твои привычки и стесняют тебя по отношению к другим, а уж никак не ко мне, — живо перебил Ружиц. — Наконец ты должна знать, что я столько видел и испытал на белом свете , что меня трудно прельстить какой-нибудь роскошью или богатством. Если бы ты была такой, как наши светские дамы, поверь, я меньше бы любил и уважал тебя.

Совсем успокоенная, с игривым огоньком в глазах, который показывал, что когда-то давно, и она была непрочь пококетничать, пани Кирло ответила:

— Ты любишь разнообразие… ничем другим я не могу объяснить твоей любезности.

Он сел рядом с ней на диван.

— Я, дорогая кузина, не что иное, как великая бесполезность, страдаю от огромного количества поглощенных мной трюфелей и заглядываюсь на черный хлеб.

— О! — воскликнула пани Кирло, — ты очень метко определил самого себя. Нужно действительно быть великой бесполезностью, чтоб так устроить свои дела.

— Вот именно, — подтвердил Ружиц, — вот так и обращайся со мной всегда. Во всем свете только одна ты говоришь мне в глаза горькую правду. Сначала ты удивила меня, но потом привела в восторг. Мне хотелось бы, чтоб ты меня бранила еще больше. Помнишь, в древности люди бичевали себя плетью и думали, что с каждым ударом с их плеч спадает один грех.

— Для того чтоб сбросить с твоих плеч все грехи, нужна рука более сильная, чем моя, — засмеялась было пани Кирло, но тотчас же сделалась серьезна, взяла Ружица за руку и, участливо глядя ему в лицо, спросила: — Ну, что, как ты поживаешь? Не хворал ли за последнее время? Осмотрел ли свое имение? А твоя ужасная привычка… Может быть, ты стараешься, победить ее?

Ружиц небрежно улыбнулся:

— Ты, милая моя исповедница, сразу задала мне столько вопросов, что я и не знаю, на какой отвечать сначала. На здоровье свое я пожаловаться не могу; мне даже лучше, пожалуй; единственная моя болезнь — это страшная апатия, а теперь я нашел кое-что, заинтересовавшее меня… Имения своего я не только не осматривал, но даже самая мысль об осмотре приводит меня в отчаяние. Ты хорошо знаешь, почему: непреодолимая лень, полное незнакомство с вещами подобного рода, а может быть, в особенности, вечный и неотступный вопрос: зачем?

— Всему виной, — живо перебила пани Кирло, — твоя ужасная, пагубная привычка, вывезенная тобой из того подлого мира, где ты жил.