Иван Панаев - АКТЕОН

- Он! он! - повторила Прасковья Павловна, побежав на мост и таща за собою дочь бедных, но благородных родителей.

- Они! они-с! - кричал управляющий, следуя за Прасковьей Павловной.

Большая дорожная четырехместная карета, запряженная шестернею, выехала в эту минуту из-за леска и начала осторожно спускаться в овраг.

- Эй вы, голубчики, пошевеливайтесь! - кричал седобородый кучер, махая кнутом, когда лошади стали подниматься из оврага.

- Вытягивай, вытягивай постромки-то!

Карета выехала на ровное место, и в эту самую минуту раздался благовест, призывавший прихожан церкви села Долговки к обедне. Кучер снял шляпу и перекрестился. Из окна кареты выглянуло круглое лицо мужчины. Этот мужчина закричал кучеру:

- Стой, стой!..

Карета остановилась.

Лакей с сережкой в ухе, сидевший с ямщиком на козлах, с столичною ловкостью подбежал к дверцам и схватился было за ручку, как вдруг могучая рука Антона невежливо оттолкнула его и отворила дверцы.

Лакей с сережкой в ухе презрительно улыбнулся, посмотрел на Антона, а Антон, нахмурив брови, измерил его с ног до головы и проворчал себе под нос:

- Нам-ста не в диковинку, брат, этакие. Видали всяких!

Из кареты выскочил человек лет двадцати девяти, полный, белокурый, в камлотовом пальто, с черепаховым лорнетом на шнурке и в дорожной фуражке с длинною шелковою кистью.

Едва он успел коснуться одною ногою земли, как уже почувствовал себя в горячих материнских объятиях. Прасковья Павловна прижимала его к груди, стонала, охала и кричала раздирающим душу голосом:

- Петенька… Петенька… голубчик мой… Ты ли это, друг мой милый?.. Не во сне ли я? Узнаешь ли ты меня, батюшка мой?.. Дай посмотреть на себя…

Петр Александрыч - тот самый, который был известен читателю под именем

Онагра, задыхаясь от поцелуетев и ласк, не мог ни говорить, ни шевелиться. Так прошло минут пять. Наконец он освободился от объятий, перевел дыхание, отряхнулся, прокашлянул и сказал:

- Позвольте мне, маменька, представить вам жену мою.

Он оборотился назад и указал рукой на даму чет двадцати четырех, высокую и стройную, одетую просто, по-дорожному.

Лицо ее было бледно, большие черные глаза выражали утомление (очень натуральное после двухнедельной езды), густые волосы, некогда рассыпавшиеся локонами до плеч (и обратившие на себя внимание офицера с серебряными эполетами на бале госпожи Горбачевой), были зачесаны гладко.

Прасковья Павловна окинула свою невестку взглядом быстрым, проницательным - и ринулась на нее с криком:

- Ангел мой!.. сокровище мое!.. Ольга Михайловна!.. Друг ты мой!.. Прошу полюбить меня… А я за вас молилась всякий день, ангел мой, ночи не спала, все думала, когда-то увижу моих родных деточек… Дай обнять себя, сердце мое!.. Дай посмотреть на себя… Здоровы ли ваша маменька, папенька, мой дружочек?

Прасковья Павловна, не выпуская ее из объятий, отодвинула свою голову немного назад и посмотрела на невестку с выражением бесконечного умиления.

- Красавица! просто красавица! Ну, ни дать ни взять, как я видела вас, мое сердце, во сне. Я и Петеньке об этом писала: брюнетка, глаза навыкате, две капли воды…

Поцелуйте меня, друг мой, милая дочь моя…

Та, к которой относились эти восторженные речи и восклицания, стояла несколько секунд с потупленными глазами, - и едва заметный румянец показался на щеках ее; потом она наклонилась, чтоб поцеловать руку свекрови.

- Что это вы, мой ангел! - закричала Прасковья Павловна, - как это можно! Стою ли я того, чтоб вы целовали мою руку?.. Лучше поцелуйте меня, моя родная… Вот это другое дело. Ну, не ошиблась я в Петенькином вкусе! Уж я в нем была уверена заранее… Такой выбор делает ему честь, а я, можно сказать, должна гордиться, что имею такую невестку…

А где же внучек мой?.. Батюшка!.. вот он, а я и не вижу его!.. - Прасковья Павловна от невестки бросилась к внучку.

Пожилая женщина в чепце держала на руках дитя, которому казалось лет около двух.

Прасковья Павловна начала целовать внучка, а внучек начал реветь.

- Не плачь, Сашенька, - приговаривала Прасковья Павловна, - не плачь, херувим мой… С тобой говорит бабушка… Слышишь, друг мой, бабушка… Скажи: ба-ба! ба-ба!..

Вылитый отец, ей-богу!.. И глаза совершенно его, и рот… Вот и перестал плакать… умница!.. Он будет любить бабушку… Ведь даром что младенец, а он понимает, что я ему не чужая; и в этаких крошках есть чувство…

- Скажите же, Александр Петрович: баба, - заметила нянюшка, - он у нас говорит, сударыня, мама, и папа, и баба…

- Ах, мой милый Сашурочка!.. Счастливый день для твоей бабушки, подлинно счастливый… А я для тебя, ангел мой, гостинцу приготовила… Бабушка об тебе, и не зная тебя, заботилась… варенье ли варю или что этакое, все думаю: это моему Сашеньке…

Дочь бедных, но благородных родителей, остававшаяся в продолжение этих родственных сцен на втором плане, начинала уже явно тяготиться неловкостию своего положения. Она искоса посматривала на столичную даму и никак не решалась поступить против этикета, чтоб заговорить с ней, не будучи сначала ей представлена. Для этого она решилась деликатно напомнить о себе Прасковье Павловне. Она подошла к ее внучку и сказала с приятным выражением, закатив несколько глаза под лоб:

- Ах, какой прелестный ребенок!

- Анеточка, ты здесь, мой друг? - возразила Прасковья Павловна. - Боже мой, я тебя до сих пор не представила моим деткам… Ольга Михайловна, друг мой, - Петенька, позвольте мне отрекомендовать вам эту девицу… Она у меня взята вместо дочери… Я дала ее родителям слово на смертном одре не оставлять ее. Она круглая сирота, думаю себе, исполню священный долг, может быть, за это меня бог и не оставит… Полюбите ее, родная моя; я уверена, что вы с ней сойдетесь… Она у меня такая охотница до книг… все читает… у соседа нашего всю библиотеку прочла… романы страсть ее… вот вы вместе читать будете, гулять - и подружитесь.

Между тем как Прасковья Павловна занималась невесткою, внучком и дочерью бедных, но благородных родителей, к Петру Александрычу подошла старушка-няня, все время не спускавшая с него глаз и заливавшаяся слезами.

- Узнаешь ли меня, красное солнышко, батюшка мой? - произнесла она дрожащим голосом, утирая кулаком слезы и кланяясь в пояс, - кормилец мой, узнаешь-ли ты меня?

Как ты переменился, друг мой сердечный, какой молодец стал!.. Дай мне твою ручку…

Она схватила его руку и целовала ее, заливаясь слезами.

- А ты мало переменилась, няня! все такая же. Право.

- Как не перемениться, кормилец?.. Совсем стара стала… И глухота-то одолела меня, почитай что уж год - с Петрова дня на правое ухо совсем не слышу, - и ноги-то уж не так ходят… Думала, что господь и не сподобит меня увидеть моего сокола ясного. Боже мой, боже мой!