Оноре Бальзак - Лилия долины

Эти слова, сказанные с глубоким волнением, доказывали чистоту ее души. Смерть графа — для нее несчастье! Она быстро достигла Клошгурда, вошла в парк через пролом в стене и пересекла виноградник. Я медленно вернулся в замок. Слова Анриетты мне все осветили, как молния, уничтожающая собранное в амбарах зерно. Во время нашей прогулки по реке я вообразил, что я ее избранник; теперь я с горечью почувствовал, как искренне ее беспокойство. Любовник, не ставший всем, остается ничем. Значит, не она, а только я люблю, испытывая все желания пылкой страсти, которая знает, чего она хочет, заранее упивается ласками, о которых мечтает, и наслаждается душевной близостью, ибо предвидит иную близость в будущем. Если Анриетта и любила, она ничего не знала ни о радостях любви, ни о ее бурях. Она жила чувством, как святая, возносящая молитвы к богу. Я был тем, к кому стремились ее мысли и неведомые ей желания, похожие на пчелиный рой, стремящийся к цветущей ветке; но наша дружба была лишь эпизодом, а не основой ее жизни, я не был всем в ее жизни. Как развенчанный король, я спрашивал себя, кто же вернет мне мое королевство? В приступе безумной ревности я упрекал себя, что слишком мало дерзал, что не связал ее более крепкими узами, чем наша любовь, которая казалась мне теперь скорее призрачной, чем реальной, что не сковал ее цепями того права, какое дает нам обладание.

Болезнь графа, быть может, вызванная тем, что он простудился под орешником, приняла за несколько часов серьезный оборот. Я отправился в Тур за известным врачом, г-ном Ориже, но мне удалось привезти его только вечером; он пробыл у нас всю ночь и весь день. Хотя доктор послал слугу графа за пиявками, он все же решил сделать немедля кровопускание, но при нем не было ланцета. Тогда, несмотря на убийственную погоду, я помчался в Азе, разбудил хирурга — г-на Деланда, уговорил его ехать со мной, и мы прискакали, с быстротой ветра, в Клошгурд. Появись мы на десять минут позже, граф бы погиб; кровопускание его спасло. Несмотря на эту первую удачу, доктор определил горячку в самой тяжелой форме, особенно опасную для человека, ничем не болевшего чуть ли не двадцать лет. Ошеломленная графиня считала себя виновницей этой роковой болезни. Не в силах благодарить меня за все мои хлопоты, она лишь изредка дарила мне слабую улыбку, выражавшую то же чувство, с каким она недавно поцеловала мою руку; мне хотелось прочесть на ее лице угрызения совести, вызванные запретной любовью, но я видел лишь горькое раскаяние, такое трогательное в этой чистой душе, а также восхищение тем, кого она считала безупречным, обвиняя себя одну в воображаемом преступлении. Воистину, она любила так, как Лаура любила Петрарку, а не как Франческа да Римини [53] Франческа да Римини. — Трагическая любовь Франчески да Римини к Паоло воспета Данте в его «Божественной комедии» («Ад», песнь 5). Любовь Франчески противопоставляется здесь платонической любви Лауры. любила Паоло: ужасное разочарование для того, кто мечтал слить воедино эти два вида любви! Графиня сидела, бессильно уронив руки, в комнате графа, похожей на кабанье логово. На другой вечер, перед уходом, доктор сказал графине, которая провела ночь в засаленном кресле у постели больного, что ей следует взять сиделку. Болезнь продлится долго.

— Сиделку, — возразила она, — нет, нет! Мы будем сами ухаживать за ним. — И она взглянула на меня. — Мы оба обязаны его спасти!

Этот возглас удивил врача, и он окинул нас проницательным взглядом. Горячность ее слов, очевидно, вызвала у него подозрение, не кроется ли здесь какой-нибудь злой умысел. Он обещал приходить два раза в неделю, дал указания г-ну Деланду и объяснил, при каких опасных симптомах следует немедленно вызвать из Тура его самого.

Чтобы дать возможность графине спать хотя бы через день, я просил ее разрешить мне дежурить у графа по очереди с ней. Не без труда, на третью ночь я наконец уговорил ее лечь отдохнуть. Когда в доме все стихло, а граф впал в забытье, я услышал из комнаты Анриетты болезненные стоны. Это так встревожило меня, что я вошел к ней; она стояла на коленях перед распятием и, каясь в своей вине, заливалась слезами.

— Боже мой, если таково твое возмездие за жалобы, клянусь, я никогда не буду роптать. Как! Вы его оставили одного? — воскликнула она, увидев меня.

— Я услышал ваши стоны и испугался за вас.

— О, я совсем здорова! — ответила она.

Она захотела убедиться, что г-н де Морсоф спит; мы спустились вниз и при свете лампы вместе склонились над ним; граф очень ослабел от большой потери крови, но не спал; он лихорадочно перебирал руками, пытаясь натянуть на себя одеяло.

— Говорят, что так делают умирающие, — сказала графиня. — Ах, если он умрет от этой болезни, в которой повинны мы с вами, клянусь, я никогда не выйду замуж! — И она торжественно простерла руку над его головой.

— Я сделал все, чтобы его спасти, — сказал я.

— О, вы безупречны, — ответила она, — а я великая грешница.

Она склонилась над бледным лбом больного, стерла с него пот своими волосами и запечатлела на нем чистый поцелуй; но я увидел с тайной радостью, что она считает эту ласку искуплением.

— Бланш, воды! — еле слышно прошептал граф.

— Видите, он признает меня одну, — сказала она, подавая ему стакан.

Нежным голосом и ласковым обращением с графом она как будто старалась отречься от связывавшего нас чувства, принося его в жертву больному.

— Анриетта, — сказал я, — пойдите отдохните хоть немного, умоляю вас.

— Нет больше Анриетты, — прервала она меня властным тоном.

— Ложитесь, иначе вы заболеете. Ваши дети и он сам приказывают вам позаботиться о себе: бывают случаи, когда эгоизм становится высшей добродетелью.

— Да, — ответила она.

Она ушла, поручив графа моим заботам и делая мне такие умоляющие знаки, что они могли бы вызвать опасение за ее рассудок, если бы не были так детски наивны и не выражали глубокого раскаяния. Эта сцена, показавшая мне, как потрясена ее чистая душа, очень встревожила меня; я боялся, что для нее опасно такое чрезмерное возбуждение. Когда приехал врач, я открыл ему, какие нелепые угрызения совести терзают мою светлую Анриетту. Хотя я был очень сдержан, моя откровенность развеяла подозрения г-на Ориже, и он успокоил тревогу этой невинной души, заверив, что при всех условиях граф не мог бы избежать болезни и что его пребывание под ореховым деревом было скорей полезным, чем вредным, ибо ускорило ее развитие.

В течение пятидесяти двух дней жизнь графа висела на волоске; мы с Анриеттой по очереди дежурили возле него и провели по двадцать шесть ночей у его постели. Несомненно, г-н де Морсоф выжил только благодаря нашим неустанным заботам и педантичной точности, с какой мы выполняли все предписания г-на Ориже. Этот врач, похожий на всех медиков-философов, которым жизненный опыт и проницательность дают право сомневаться в благородных поступках, считая их лишь выполнением тайного долга, присутствовал при борьбе великодушия между мной и графиней и порой бросал на нас испытующие взгляды, боясь, что напрасно восхищается нами.