Оноре Бальзак - Старая дева

— Кто же станет приезжать за лошадьми нашего завода, раз мы сами покупаем лошадей на стороне! — говорили в кружке дю Ронсере.

Хотя на первый взгляд вывод этот казался глупым, но в нем заключалась глубокая мысль относительно возможности для края загребать чужие деньги. Провинция видит национальное богатство не столько в активно обращающихся капиталах, сколько в бесплодном накоплении. В довершение всего сбылось убийственное пророчество старой девы. Пенелопа пала от плеврита, которым она заболела за полтора месяца до свадьбы хозяйки; ничто не могло ее спасти. Г-жа Грансон, Мариетта, г-жа дю Кудре, г-жа дю Ронсере — словом, весь город подметил, что мадам дю Букье ступила в церковь левой ногой ; примета тем более ужасная, что в те времена слово левый уже начинало приобретать политический смысл. Священник, которому надлежало произнести проповедь, нечаянно открыл свой молитвенник на заупокойном псалме. Таким образом, этот брачный союз сопровождался предзнаменованиями столь мрачными, столь грозными, столь зловещими, что никто не предрекал ему ничего доброго. Все шло из рук вон плохо. О свадебном пире нечего было и думать, так как новобрачные уехали в Пребоде. Итак, говорили все друг другу, парижским обычаям предстояло одержать верх над провинциальными. Вечером весь Алансон судил и рядил обо всем этом вздоре; те, кто рассчитывал на лукулловское пиршество, обязательное для провинциальных свадеб и принимаемое обществом как непременная дань, почти поголовно возмущались. А свадьба Жозетты и Жаклена прошла весело; только эта парочка и опровергла все мрачные предсказания.

Дю Букье пожелал потратить всю сумму, вырученную от продажи дома, на то, чтобы отремонтировать и переделать по-модному старинный особняк Кормон. С этой целью он решил прожить полгода в Пребоде и перевез туда дядюшку де Спонда. Новость эта ужаснула весь город, каждый был охвачен предчувствием, что дю Букье задумал увлечь край на пагубный путь комфорта. Страх еще усилился, когда в одно прекрасное утро горожане увидели, как дю Букье, направляясь из Пребоде в Валь-Нобль, чтобы наблюдать за работами по дому, восседает, вместе с облаченным в ливрею Ренэ, в тильбюри, в который запряжена недавно купленная лошадь. Начало своей хозяйской деятельности дю Букье ознаменовал тем, что приобрел на женины накопления ренту государственного казначейства, которая шла по шестьдесят семь франков пятьдесят сантимов. Постоянно играя на повышение, он за год сколотил себе личный капитал, без малого равный капиталу его супруги. Однако все грозные предзнаменования, все катастрофические новшества потускнели перед одним происшествием, стоявшим в самой тесной связи с этим браком и придавшим ему нечто еще более роковое.

В вечер свадьбы Атаназ с матерью сидел после обеда за десертом в гостиной, перед камельком, где служанка, принеся охапку валежника, разожгла огонек, именуемый в здешних местах угостительным .

— Ну что ж! Пойдем сегодня вечером к председателю дю Ронсере, раз уж мы остались без мадемуазель Кормон, — сказала г-жа Грансон. — Господи! Я никогда не привыкну называть ее госпожой дю Букье, у меня язык не поворачивается произнести это имя.

Атаназ печально и принужденно взглянул на мать; у него не было сил ей улыбнуться, но ему хотелось выразить как бы признательность за эту наивную попытку если не исцелить, то смягчить его боль.

— Мама, — произнес он, и голос его прозвучал так нежно, так по-детски, как по-детски прозвучало это давно забытое обращение. — Милая мама, побудем еще дома, здесь так хорошо у огня!

Мать, не поняв умом, вняла сердцем этой последней просьбе убитого горем сына.

— Хорошо, дитя мое, останемся, — сказала она, — мне, конечно, приятнее провести вечер в разговорах с тобой о твоих планах, чем за карточным столом, где я могу проиграться.

— Ты сегодня такая красивая, я бы все смотрел на тебя. К тому же и мысли мои нынче под стать этой невзрачной маленькой гостиной, где мы столько выстрадали.

— И где нам еще предстоит немало страдать, бедный мой Атаназ, пока ты добьешься признания. Я нужды не боюсь; но, мое сокровище, каково мне видеть, что безрадостно проходит твоя прекрасная молодость! Каково сознавать, что вся твоя жизнь — один только труд! Для матери — это нож в сердце; от такой муки я долго не могу заснуть по вечерам, с нею по утрам я пробуждаюсь. Боже мой, боже! Чем я прогневила тебя? За что ты меня наказываешь?

Она пересела с кресла на маленький стульчик и прижалась к Атаназу, положив голову к нему на грудь. В неподдельном материнском чувстве всегда есть прелесть влюбленности. Атаназ целовал глаза, лоб, седые волосы матери, свято желая прилепиться душою ко всему, чего касались его губы.

— Я никогда ничего не достигну, — сказал он, стараясь скрыть от матери роковое решение, которое зрело у него в голове.

— Вот тебе на! Ты, никак, падаешь духом? Не ты ли сам говорил, что мысль всемогуща? Лютеру понадобилось только десять пузырьков чернил, десять стоп бумаги и твердая воля, чтобы потрясти всю Европу. Что ж! Ты прославишься и станешь творить добро теми же средствами, какими он творил зло. Не твои ли это слова? Смотри, как внимательно я тебя слушаю и понимаю лучше, чем ты думаешь, ибо я все еще ношу тебя под сердцем — малейшая твоя мысль отдается во мне, как некогда легчайшее твое движение.

— Видишь ли, мама, я здесь ничего не добьюсь; и я не хочу, чтобы ты была свидетельницей моих терзаний, усилий, тревог. Родная, позволь мне покинуть Алансон; лучше мне страдать вдали от тебя.

— А я хочу всегда быть подле тебя, — с достоинством возразила мать. — Как тебе страдать вдали от матери, от твоей маменьки, которая, если понадобится, станет твоей служанкой, а захочешь — исчезнет, чтобы тебе не мешать, но даже тогда не скажет, что ты загордился! Нет, нет, Атаназ, мы никогда не расстанемся.

Атаназ обнял мать так страстно, как умирающий обнял бы самое жизнь.

— И тем не менее я так хочу, — продолжал он. — Иначе ты меня потеряешь... Болеть душой вдвойне, за тебя и за себя, свыше моих сил. Ведь ты же хочешь, чтобы я жил, не правда ли?

Госпожа Грансон растерянно посмотрела на сына.

— Так вот что у тебя на уме! Мне не раз об этом говорили. Значит, ты уезжаешь?

— Да.

— Ты не уедешь, не сказав мне всего, не предупредив меня. Тебе же нужны вещи, деньги. У меня зашито в нижней юбке несколько золотых, ты их возьмешь.

Атаназ разрыдался.

— Вот все, что я хотел тебе сказать, — снова заговорил он. — Теперь я провожу тебя к председателю. Пойдем...

Мать и сын вышли. Атаназ расстался с матерью на пороге дома, где она собиралась скоротать вечер. Долго он смотрел на свет, пробивавшийся сквозь щели ставней; прижавшись к окну, он слушал, и его охватила какая-то исступленная радость, когда четверть часа спустя до него донесся голос матери, объявлявший: — Большой шлем в червях!