Стефан Жеромский - Верная река

– Оно и так властвует, хотя столько ран…

– Польский народ очутился между двумя жерновами – Германией и Москвой. Он должен сам стать жерновом, или будет размолот на муку Германии и Москве. Выбора нет. Об этом и говорить нечего.

– Так во что же верить? Во имя чего жить?

– Закали в себе мужественное сердце.

– А на что оно нужно? – простонала она в отчаянии.

– Поздно спрашивать об этом и поздно отвечать.

Между тем, осмотрев службы, тропинки и заросли вокруг дома, вернулся в комнату младший из приезжих. Панна Саломея тотчас вышла. Оба гостя разделись и, положив под изголовье заряженное оружие, улеглись.

Ночь была тиха в эту предвесеннюю пору. Мягкие дуновения проносились над землей и, казалось, проникали в жилье. Больной был раздражен. Присутствие двух начальствующих лиц его стесняло, и телесные страдания докучали ему тем больше. Он извивался в постели, тяжко вздыхая. Из комнаты рядом доносился громкий храп эмиссаров. Оба спали как убитые. Панна Саломея долго не могла уснуть. Тяжкий кошмар навалился на сердце. После разговора с Ольбромским тоска по отцу терзала ее сильнее чем когда бы то ни было. Смутная грусть наполняла душу. По временам на нее нападал беспредметный ночной страх и шевелил волосы на голове. Панна Саломея часто приподнималась на постели и прислушивалась. Это вечное ночное ожидание врага породило в ее душе ненависть к людям. Она должна была быть все время начеку, бодрствовать, ждать коварных вторжений. В эту ночь страх еще увеличился. Добавилось беспокойство за старшего гостя. Этот человек стал ей дорог с первого взгляда, и она боялась, как бы с ним не случилось чего-нибудь дурного. Она хотела, чтобы эта бесконечная ночь скорей миновала и гости благополучно отправились в свой дальний путь к свободной отчизне. Она пыталась и сама уснуть, но никак не могла. По временем она дрожала как осиновый лист. Страх бился в ней, как набатный колокольный звон. Она прислушивалась в смертельной муке. Ей чудилось, что «тот» бродит по дому. Настороженный слух улавливал какие-то, быть может, не существующие шорохи. Что-то пронеслось по соседним комнатам… Кто-то вздохнул… В глухой тишине словно кто-то предостерегает… Заскрипели половицы. Какой-то отдаленный треск… Не дверь ли, покрытая засохшим лаком, заскрипела? Словно кто-то пытается крикнуть, но не может… Вот-вот загрохочут бочки, подброшенные к потолку.

Опершись на руку, она слушала.

Глубоко уснул даже раненый повстанец. Утихли в глубоком сне и приезжие господа.

Устремленные в пустоту глаза Саломеи, казалось, различали облик Доминика. Он стоит в открытых дверях, зажав рукой рот, будто подавляет в себе крик. Кричать не хочет, а уйти не может. Холодное дуновение проносится по комнате, поднимает волосы на голове, пробегает мурашками по телу Саломеи…

Она закрыла голову платком, глаза – волосами и в ужасе приникла к подушке, чтобы не видеть. И вдруг к ней неожиданно слетел сон и дал блаженные долгие часы отдыха. Она будто провалилась в бездонную черную пропасть. Когда она опустила голову на подушку и накрылась платком, чтобы не видеть призрака, была еще ночь. И вот через мгновение ее широко раскрытые глаза видят уже светлое утро, белые оконные стекла в сумеречном свете комнаты… Канарейка щебечет утреннюю песенку… Но что это? Что за грохот? Доминик швыряет бочки?… Опять грохот! Опять! Господи!

Девушка приподнялась на постели. Опять грохот! Она очнулась совсем и поняла. Бьют из всех сил прикладами в три окна фасада. Она вскочила и покачнулась спросонок как пьяная. Что делать? Кого звать? Все спят! Грохот раздавался со всех сторон дома. Крик, хорошо знакомый, леденящий кровь в жилах, пронизывающий до мозга костей:

– Отпирай!

Дверь из кухни приотворилась. На цыпочках вбежал Щепан – бледный, трясущийся, страшный в своем испуге. Он оттолкнул рукой девушку, и указал на повстанца. Сам бросился в большую гостиную и стал трясти спящих там гостей. Он обеими руками тянул их за волосы, бил кулаком в грудь, изо всех сил раскачивал их головы. Наконец удалось разбудить обоих. Они вскочили и прислушались. Громкий стук в дверь заставил их встать на ноги. Они мигом натянули брюки и сапоги. Младший успел накинуть куртку. Старший так и не нашел свою. Едва он успел перекинуть через плечо кожаную сумку, как сорвали ставни, стекло вылетело с треском и звоном, и солдаты, толкая друг друга, стали ломиться в гостиную. Все выходы были уже заняты. Щепан побежал с эмиссарами на половину Доминика. Он отпер дверь и втолкнул туда обоих. Миновав большой зал с бочками, они вбежали в меньшую комнату. Тихонько стали открывать окно. С этой стороны фундамент был выше, достигая до половины этажа. Открыв ставни, закрывающиеся изнутри, они увидели двух солдат, которые как раз подсаживали друг друга, чтобы добраться до окна. Ольбромский и его спутник отступили в глубь комнаты, за выступ стены, и тщательно осмотрели пистолеты. Щепан оставил их и бросился обратно. Вдвоем с панной Саломеей они на тюфяке вынесли раненого князя через сени и опустили его в большой чан в старом зале. Сделав это, они сами укрылись в спальне Доминика. Они видели младшего гостя, который притаился в оконной нише, подстерегая солдат. Вдруг в открытом окне появилась фуражка. Спутник Ольбромского выпалил солдату, лезущему в окно, между глаз, приставив пистолет ко лбу, лишь только тот поднялся над подоконником. Солдат рухнул навзничь. Второй выстрел повалил на землю другого драгуна.

Между тем из глубины дома доносился шум, грохот и крики. Солдаты перетряхивали весь дом. Они уже ворвались во все окна и двери. Нужно было уходить от погони. Ольбромский и его спутник, убив двух солдат, очистили себе путь для отступления. Ухватясь за раму, они вылезли из окна и, пользуясь неровностями стены, спустились на землю.

У входа в усадьбу, возле разрушенных ворот, было привязано полтора десятка лошадей; драгуны спешились и брали приступом дом. Лошадей охранял всего один солдат, сидевший в седле. Спутник Ольбромского стремительно кинулся к лошадям и к солдату. Выхватив из-за пояса второй пистолет, он почти в упор выстрелил, ранил и обезоружил караульного. Одним прыжком вскочив на ближайшую лошадь, он отвязал поводья от забора, повернул на месте лошадь и, изо всех сил нахлестывая ее ременной уздой, молнией вылетел из ворот. Ольбромский перескочил через забор и хотел последовать примеру своего секретаря, но не успел. Солдаты, услышав выстрелы и увидев из окна, что происходит, ринулись к лошадям и преградили ему путь. Он перепрыгнул тогда через другой повалившийся забор и сломя голову побежал через сад к реке.

Стоявшая у окна панна Саломея видела все. Произошло это с молниеносной быстротой. Вцепившись руками в оконную раму, она смотрела, как младший эмиссар проскакал на драгунской лошади, взметая брызги жидкой грязи и талого снега, к мосту, пролетел мост и помчался по ровным лугам во весь опор. Он припал к конской шее, совсем слился с конем. Жеребец шел все более крупным галопом и казался все ниже и длинней. Он летел низко над землей как невиданная птица. Шестеро драгун вскачь понеслись в погоню. Над ними беспрестанно вспыхивали голубые клубки дыма. Они стреляли по беглецу, но напрасно – тот мчался к лесу и, наконец, исчез в нем.