Стефан Жеромский - Верная река

– Дитя мое! Ты его любишь?…

Саломея молчала, но дрожь, потрясшая все ее тело, была красноречивей слов.

– И он тебя любит. Правда?

И снова молчание было ответом.

– А говорил он, что любит тебя?

– Говорил.

– И ты ему тоже говорила?

– И я.

– Отвечай мне немедленно! Говори всю правду… ничего не утаивай. Будешь говорить правду?

– Буду.

Саломея почувствовала, что должна повиноваться, должна сказать всю, всю правду. Она чувствовала себя так, будто с нее сорвали платье, белье, самое тело, и вот она стоит перед своей мрачной властительницей, как беззащитная и трепещущая душа.

– Вы целовались?

– Да.

– Там, у него, ночью?

– Да.

– Ты отдавалась ему?

– Да.

– Сколько раз?

– Не помню.

– Он обещал, что женится на тебе?

– Обещал.

– И поэтому ты отдавалась ему?

– Нет.

– А скажи… Только истинную правду!.. Ответишь мне?

– Отвечу.

– Нет, ты поклянись! Пусть этот Доминик каждую ночь стоит над твоей постелью, если ты скажешь хоть словечко неправды.

– Ах!

Саломея со стоном припала к плечу княгини.

– Говори правду! Была ты с кем-нибудь вот так вместе, как с ним?

– Нет!

– Никогда, ни с кем?

– Никогда!

– И никто тебя раньше не целовал?

– Целовал…

– Кто?

– Тут один…

– Кто же?

– Один родственник…

– Ты любила его?

– Нет.

– Так зачем же ты позволила целовать себя?

– Он мне нравился.

Это признание, казалось, придало княгине силы. Голос ее стал уверенней. В нем зазвучала непреодолимая сила ясного разума.

– Слушай, дитя! Ты хочешь, чтобы Юзеф снова вернулся в отряд?

– Ох, нет!

– Не хочешь, чтобы его там опять изранили?

– Ох, нет!

– Хочешь, чтобы он был здоров?

– Хочу ли я!

– Так что же делать, что предпринять, чтобы он выздоровел?

– Не знаю.

– Думай, пусть тебе подскажет сердце.

– Ничего не знаю.

– А чего бы ты хотела для себя самой?

– Быть с ним, служить ему…

– Хорошо! Так вот, слушай… Не так ли надо поступить?… Если я не права, посоветуй другое. Я сделаю, как ты захочешь.

– Что я могу посоветовать? Я буду слушаться вас.

– Так слушай! Я думаю, что его непременно надо увезти отсюда.

– Увезти…

– Ты не это думала?

– Не знаю…

– Куда же его можно увезти в Польше? Поеду домой – найдут, поеду в другое место – все равно, всюду найдут. Заберут в тюрьму! Повесят на моих глазах или без меня. Что же делать? Нужно увезти его за границу.

– Боже мой!

– Но добровольно он туда не поедет. Ему надо пообещать, что как только его здоровье улучшится, он сможет вернуться в свой отряд. Ты должна мне помочь. Помоги убедить его, чтобы он поехал.

– Это должна сделать я?

– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!

– Он тут вылечился.

– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?

– Нет.

– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.

– В Италию…

– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться. Ты ведь не хочешь, чтобы он опять истекал кровью! Правда?

– Да, правда.

– Если же то, что я говорю, плохо, неверно, тогда посоветуй что-нибудь другое. От одного твоего сурового голоса толку мало.

В душе Саломеи промелькнула жгучей болью давняя мечта – уехать с супругом в далекую, незнакомую Италию. Она вспомнила грезившиеся ей прекрасные города, горы и море, которых она еще никогда не видывала. Она восстала против этой грозной госпожи ее судьбы и спросила:

– И никакого больше средства нет, кроме того, чтобы он уехал теперь за границу, а потом в Италию?

– Нет.

Ее голос, голос матери Юзефа, был резок и силен, он пронзал как пуля. Саломея молчала. Холод пробегал по ее спине и леденил тело. Словно крик души вырвался из ее уст:

– А я?

Княгиня Одровонж стала говорить все тише, все вкрадчивей, прижимая к себе Саломею.

– Ты же молоденькая… Ты любишь его. Спасла ему жизнь. Он тебя любит. Вы были друг с другом. Я все знаю и прощаю. Но он сейчас так болен! Подумай об этом, ты, единственная, которая любишь его… Ведь ему нужно лечиться в полном покое, в хорошем климате, подальше от этих страшных полей и лесов. Он должен другими глазами взглянуть на все. Должен проклясть в душе легкомысленные затеи и безумные замыслы!

Глазами своей души, терзаемой мукой, Саломея вдруг увидела тень отца и тень того, кто лежал в земле неподалеку от этой беседки. В ней дрогнула горделивая скорбь. Чувство непоколебимой чести, которого она никогда еще в себе не ощущала, заставило ее сказать:

– Он не проклянет этих безумных замыслов!

– Он должен! Что достойно проклятья, должно быть проклято!

– Нет! То, что они делали, не достойно проклятья!

– Мой сын обязан помнить, что ему не подобает скитаться по грязным берлогам, прятаться в сене. Он дворянин и родом князь.

Саломея, уловив ударение на последнем слове, поняла все. Она сразу замкнулась в себе, что-то защелкнулось в ней как замок, ключа от которого уже никогда никому не найти. Она молчала. Дрожь прекратилась, осталась лишь острая боль в сердце. Она слушала, что говорила княгиня.

– Ты мое второе дитя… Моя единственная! Никогда, никогда в жизни я не забуду тебя. На смертном одре буду помнить твое лицо и твое имя. И он – верь мне, дорогая! – будет о тебе помнить, как о своей самой любимой. И уж не я буду той, которая скажет ему против тебя хоть слово. Пусть меня бог покарает, если я лгу! Но у тебя есть обязанности… Тебя воспитала пани Рудецкая, она была тебе матерью, когда ты осталась сиротой. Не так ли? Разве не была она тебе заботливой матерью?

– Была.

– А теперь она одинокая женщина, одна в этом пустом доме, несчастнейшая мать убитых сыновей. Неужели ты сможешь бросить ее одну, когда на тебе держится весь дом и хозяйство?

Саломея, поддавшись в своей безнадежности безрассудному порыву, собрала все свое мужество и спросила:

– А я бы не могла быть чем-нибудь полезной во время вашего путешествия по Италии?

– В качестве кого?

– Как служанка.

– Нет, дитя, ты не можешь быть служанкой. Так унизить тебя я бы никогда не согласилась. Именно потому, что наше положение в свете неравное, я не допущу такого унижения. Ты могла бы сопровождать Юзефа только как жена. Но это невозможно. Ты сама прекрасно понимаешь, что это невозможно.

– Так что же мне делать?

– Призови на помощь господа бога, любовь Юзефа и женщины, которая тебя воспитала. Быть может, и мою, если для нее найдется место в твоем сердце. Прикажи своему сердцу молчать. Время залечит рану, которую я сейчас тебе наношу… Доченька моя, доченька моя милая! Любимая! Любимая! Самая драгоценная!..