Джордж Дюморье - Трильби

Все работали так споро и ловко, с такой веселой готовностью, что никто друг другу не мешал, даже Карнеги, который пришел в вечернем костюме (к восторгу Лэрда), и потому его заставили исполнять обязанности судомойки и кухонного мужика — чистить, мыть, скрести.

Готовить обед было еще интереснее и занимательнее, чем есть его. И хотя поваров было с избытком, однако не испортили даже бульона (из петушьих гребешков по рецепту Лэрда).

Было десять часов, когда они сели за это столь памятное им всем пиршество.

Зузу и Додор, наиболее энергичные и опытные из поваров, по-видимому, начисто позабыли, что именно к этому часу обязаны явиться в свои казармы, ведь отпуск им дали лишь до десяти вечера! Но если они и помнили об этом, то даже твердая уверенность, что на следующее же утро Зузу в пятый раз разжалуют в солдаты, а Додора на целый месяц посадят на гауптвахту, ни капельки их не расстраивала.

Обслуживание было таким же отличным, как обед. Красивая, живая, повелительная мадам Винар поспевала повсюду и бойко командовала своим запуганным мужем, который после хорошей головомойки стал проявлять надлежащую расторопность. Хорошенькая маленькая мадам Анжель двигалась бесшумно и юрко, как мышка. Все это, конечно, не мешало им обеим участвовать в общем разговоре, как только он переходил на французский язык.

Трильби, грациозная, статная и не менее проворная, чем они, но скорей Юнона или Диана, чем Геба, сосредоточила все внимание на своих любимцах и подавала им самые вкусные блюда: Дюрьену, Таффи, Лэрду и Билли, а также Зузу с Додором, с которыми была на «ты» и в самых приятельских отношениях.

Двое маленьких Винаров оказались на высоте; они стоически не притрагивались к мясному пирогу и разлили всего две бутылки с прованским маслом (да одну из-под острого соуса), чем страшно разгневали свою маменьку. Чтобы их утешить, Лэрд посадил их к себе на колени и отдал им свою порцию пудинга, а также массу других непривычно вкусных вещей, крайне вредных для их маленьких французских животиков.

Карнеги, привыкший к светским раутам, ни разу в жизни не присутствовал на столь странной вечеринке, она очень расширила его горизонт. Его посадили между Зузу и Додором (Лэрд решил, что Карнеги полезно посидеть бок о бок с рядовым пехотинцем и скромным капралом). От них он набрался больше французских слов, чем за все свое трехмесячное пребывание в Париже. Они приложили к тому особые старания, и хотя речь их была более образной и живой, чем это принято в дипломатических кругах, но зато быстрей и крепче запоминалась. В будущем, однако, это не помешало Карнеги посвятить себя церкви.

Он очень оживился и первый добровольно вызвался спеть что-нибудь (без всякой просьбы с чьей-либо стороны), когда закурили сигары и трубки, покончив с обычными тостами: за здоровье ее величества королевы, за Теннисона, Теккерея и Диккенса, а также за Джона Лича.

Прерывающимся голосом и глухо икая, он спел единственную песню, которую знал, — английскую песню, но, как он пояснил, с французским припевом:

Зузу с Додором рассыпались в таких комплиментах по поводу его «блестящего французского выговора», что окружающие с трудом смогли удержать его от вторичного выступления.

Затем все стали петь поочередно.

Лэрд затянул приятным баритоном:

и его заставили спеть на бис.

Маленький Билли спел песенку про некоего Билли.

Винсент спел:

отменная песня, с высокопоэтическим содержанием!

Антони спел «Сеньор из Фрамбуази». Ему с энтузиазмом хлопали, и он бисировал.

Лорример, без сомнения вдохновившись его примером, спел: «Грянем аллилуйя!», аккомпанируя сам себе на рояле, но не вызвал оваций.

Дюрьен спел:

Это была его любимая песня — одна из прекраснейших на свете. Он спел ее очень хорошо, и с тех пор она стала очень популярной в Латинском квартале.

Грек не умел петь и мудро воздержался.

Зузу пел отлично, и он исполнил отличную песенку про «вино за четыре гроша».

Таффи, голосом, звучащим как порывы могучего ветра, искусно подражая йоркширскому акценту, спел старую охотничью песню, кончавшуюся словами:

Замечательная песенка, я храню память о ней до сегодняшнего дня; чувствовалось, что Нанси — прелесть и душечка, где бы и когда бы она ни жила. Поэтому Таффи заставили дважды бисировать: сначала в честь Нанси, а потом в честь него самого.

И, наконец, к общему изумлению, драгун Додор пропел по-английски «Моя дорогая сестра» — арию из Мазаниелло — с таким пафосом и таким приятным высоким тенором, что в разгаре веселья его слушатели чуть не прослезились. В них пробудилась сентиментальность, свойственная англичанам за границей, когда они, будучи под хмельком, слушают приятную музыку и вспоминают своих родных сестер по ту сторону моря или же сестер своих друзей.

Мадам Винар, обедавшая на помосте для натуры, даже перестала есть, заслушавшись его. Она откровенно расплакалась и, утирая слезы, заметила мадам Анжель Буасс, сидевшей подле нее:

— Что за прелесть этот драгун! Бог мой, как он поет! Он тоже как будто англичанин. Как они все хорошо воспитаны — один лучше другого! А что касается месье Билли, то это сущий ангел!

И мадам Буасс согласилась с нею.

В это время пришли Свенгали с Джеко, и надо было заново накрывать на стол для ужина.

Ужин был еще веселее, чем обед, за которым уже успели заморить червячка. Теперь все говорили одновременно, что является пробным камнем для успешной вечеринки. Умолкали лишь для того, чтобы послушать рассказы Антони о некоторых его похождениях в стране Богемы, например как он, просидев дома целый месяц, чтобы не встретить кого-нибудь из своих кредиторов, в одно прекрасное воскресенье осмелел, решил выкупаться и отправился в купальню Делиньи. Прыгнув в бассейн, он по ошибке попал в самое глубокое место и чуть не утонул, но его спас от смерти какой-то отважный пловец, оказавшийся сапожником Сатори — одним из тех, кому Антони больше всего боялся попасться на глаза, ибо был ему должен целых шестьдесят франков! Антони с трудом удалось от него отделаться.

На что Свенгали заметил, что тоже должен Сатори шестьдесят франков: «Но так как я никогда не купаюсь — опасаться мне нечего!»