Джордж Дюморье - Трильби

И слушатели чувствуют и вспоминают вместе с нею. Никакие слова, никакие изображения не передали бы всего этого так неотразимо, так вдохновенно. И слезы, льющиеся из глаз растроганных до глубины души французов, — это слезы чистого сердечного умиления при воспоминании о самом заветном! (На самом деле Шопен, может быть, думал совсем о другом — об оранжерее, например, с орхидеями и лилиями, с туберозами и гиацинтами, ну, да ведь все это не относится к делу, как сказал бы Лэрд по-французски.)

Она поет медленную часть, адажио, с его капризными фиоритурами: пробуждение девственного сердца, первый трепет чувств, заря любви, ее тревоги, страхи, надежды. Бархатные, мощные, глубокие грудные ноты подобны раскатам огромных золотых колоколов, вокруг которых плещутся и звенят маленькие серебряные колокольчики — колоратурные бисеринки, которые она роняет с высоты своего неповторимого, небывалого голоса.

И снова быстрая часть, воспоминания детства, только темп все стремительнее. О, с какой быстротой, но как отчетливо, как громко, звонко, нежно! Нет, таких звуков никто никогда и не слыхивал — они перекрывают оркестр, они затрагивают самые сокровенные струны души, они полны несказанной радости; ливень струй брызгами рассыпается в воздухе, кипит и пенится, разбивается о камни, сверкая на солнце!

Гений, чудо вселенной!

Ни признака напряжения, ни малейшего усилия. На лице Трильби широкая ангельская улыбка, рот раскрыт, белые зубы ослепительно сверкают, и, тихо покачивая в такт головой, она послушно следует за палочкой Свенгали, рассыпаясь трелями все быстрее, выше, звонче!..

Еще одна-две минуты, и все будет кончено! Как фантастический фейерверк под конец праздника, как тающие бенгальские огни, голос ее замирает вдали, отдаваясь эхом отовсюду, — еле слышное дуновение, но какое! Последний взлет, хроматическая гамма на нежнейшем пианиссимо до верхнего ми! Последняя искра угасла в воздухе. Тишина.

Минутная пауза, и несметная толпа, охваченная единым порывом, встает — в воздухе мелькают шляпы, платки, зал бушует, гремят овации, несутся неистовые крики: «Виват, Ла Свенгали! Брависсимо, Ла Свенгали!..»

Рядом с женой на сцене стоит Свенгали, он целует ей руку, они кланяются и удаляются, занавес закрывается за этими удивительными артистами, но раздвигается для них снова, и снова, и снова!

Таков был дебют Ла Свенгали в Париже.

Он длился не более часа, из которого добрая четверть ушла на приветствия и овации!

Автор, увы, не музыкант (как, безусловно, уже выяснили его музыкальные читатели), он скорее почитатель легкой, чем серьезной, музыки. Он глубоко сожалеет о неуклюжести и неубедительности своей смелой (и несколько самоуверенной) попытки вспомнить впечатления тридцатилетней давности, воскресить незабвенную, драгоценную память о премьере в концертном зале Цирка Башибузуков.

Если б я мог привести здесь серию двенадцати статей Берлиоза, озаглавленных «Ла Свенгали», которая была перепечатана отдельным изданием из музыкального журнала «Эолова арфа» и стала теперь библиографической редкостью!

Или красноречивейшую статью Теофиля Готье «Мадам Свенгали — женщина или ангел?», в которой он доказывал, что испытать на себе власть подобного голоса можно и не имея музыкального уха, а «глаз художника» (таковым он обладал!) не обязателен для того, чтобы пасть жертвой ее «прекраснейшего образа». Он доказывал, что для этого достаточно быть просто человеком! Я запамятовал, в каком именно журнале появилась эта хвалебная ода; она не вошла в полное собрание его сочинений.

Или вздорный, впадающий в крайность, колкий памфлет господина Благнера о тирании «Свенгализма», где он пытался доказать, что виртуозность, доведенная до таких вершин, — порочна; что она является акробатикой голосовых связок и восхищает лишь галлов с их «истерической сентиментальностью» и что это феноменальное развитие гортани и низменные восторги по поводу чисто физических свойств наносят удар всей настоящей музыке, ибо все это ставит Моцарта, Бетховена (и даже его самого) на одну доску с Беллини, Доницетти, Оффенбахом, с любым итальянским шарманщиком, с любым шарлатаном ненавистных парижских тротуаров и низводит высочайшую музыку (даже его собственную!) к уровню кафешантанного припева!

Вот и все, что можно сказать относительно «Благнеризма» против «Свенгализма».

Боюсь, что скромные размеры этой повести не позволяют мне привести здесь еще многие шедевры технически-музыкальной критики.

Но, кроме того, у меня есть к этому и другие причины.

Трое наших героев пошли пешком до бульвара. Одни они молчали среди толпы, которая лилась шумным, говорливым потоком из Цирка Башибузуков и запрудила всю улицу Сен-Оноре.

Они шли под руку, как обычно, но на этот раз Билли был посредине. Ему хотелось ощущать теплую, благотворную близость двух своих любимых старых друзей. Казалось, он снова обрел их после долгой пятилетней разлуки. Горячая любовь к ним переполняла его сердце; от полноты чувств он все еще был не в силах говорить!

Сердце его исходило любовью к самой любви, к жизни и смерти, любовью ко всему, что было, есть и будет, — совсем как в прежние дни.

Он готов был обнять своих друзей прямо среди улицы, при всех, обнять от счастья, что это не сон, не обманчивый мираж. Он снова стал самим собой после пяти долгих лет, как бы пробудился от летаргии — и этим он был обязан Трильби!

Что чувствовал он к ней? Он еще и сам не знал. Его чувство было слишком большим, чтобы его измерить, а горестные сожаления, связанные с прошлым, были, увы, слишком тяжелыми И потому хотелось подольше ни о чем не думать, продлить блаженные мгновения. Как глухой, к которому после многолетнего перерыва вернулся слух, он наслаждался вновь обретенной способностью слышать, отгоняя от себя те печальные предчувствия, что носились в воздухе, грозя неминуемо обрушиться на него в дальнейшем.

Таффи и Лэрд тоже молчали: голос Трильби все еще звучал в их душе, образ ее стоял перед глазами; они были потрясены, и это угнетало их и сковывало.

Ночь была теплая, ароматная, почти как в середине лета. Они зашли в первое же кафе, которое встретилось им по пути на бульваре Мадлен (совсем по-старому), сели за единственный незанятый столик прямо среди тротуара и заказали по кружке пива. Кафе было битком набито посетителями, в воздухе стоял гул голосов, у всех на устах была Ла Свенгали.

Первым заговорил Лэрд. Он залпом осушил свою кружку и заказал другую; закурил сигару и сказал:

— И все же я не верю, чтобы это была Трильби!

В этот вечер они впервые за все пять лет упомянули ее имя.

— Боже праведный! — откликнулся Таффи. — Неужели вы в этом сомневаетесь?