Станислав Виткевич - Ненасытимость

Она ждала. У нее было время. У всех последователей Мурти Бинга (не только у юных девиц, но и у старцев, снедаемых — до обращения в новую веру — лихорадочной погоней за жизнью) было время (оно у них есть и теперь). Спешка им чужда. [Это и был тот невероятный покой, который немедленно по обращении проливался на всех (буквально как какая-то маслянистая жидкость). В чем состояло откровение, никто потом рассказать не мог. Зипек тоже, хоть и решил ни за что не пропустить самый ответственный момент, потом его, конечно же, проворонил. Уж не притворился ли этот тип (то есть он сам) перед самим собой, будто пережил некое откровение? Ведь после того, что произошло потом... — но об этом позднее.] Раздвоенные единства асимптотически сходятся — спешить некуда. Текли минуты — белые, бессодержательные, возвышеннее (для нее). Генезип еще не чувствовал, что они возвышенны, — в нем боролись два мира: подлое черное «я» и счастливое белое небытие грядущих веков. Напрасная борьба — при такой пропорции данных, в эту эпоху, он неизбежно должен был сдаться (не сдался, может, один только Коцмолухович, и то не наверняка — история об этом кое-что поведает) — но сам-то он пока не знал об этом. Известного сорта и качества индивидуалисты еще могли появиться на свет, но лишь в облике безумцев. Ибо есть безумцы, которых в определенную эпоху, в определенной системе отношений, можно счесть нормальными людьми, а в другую эпоху, в другой системе, они принуждены быть безумцами, но есть и безумцы абсолютные, которые при любой системе так и будут изгоями. Зипон принадлежал к первым.

Снова (уже неизвестно — в который раз) она взяла его за руку. С каждым разом (как подстреленную дичь сквозь лесные дебри) она все дальше утаскивала его на свою сторону — на сторону мягкого, усыпляющего бреда, в котором ее натура полней всего раскрывалась «великолепным букетом лучших женских добродетелей». Но для фанатиков борьбы за жизнь, для несостоявшихся художников, безумцев, государственных мужей, вообще для всех, кто трансформирует реальность, тот же бред мог быть убийственным ядом, действующим по-разному, в зависимости от пропорции составных элементов души: одних он мог усыпить, других — увлечь на мнимые вершины, которым нет соответствий в окружающей жизни, — в безумие. «Ах — она знает и она с ним». — «Он» — нечто среднее между неизвестным индийцем и Мурти Бингом, некто, на кого в любом случае можно свалить ответственность. Снова луч высшей благодати коснулся верхушек его духа, застрявших в ночном застенке преступления и безумия. Ну не чистое ли помешательство все это? Только им самим, погруженным в ненормальность, как в обычный, «обыденный» воздух, их собственные чувства могли казаться нормальными — на самом деле это был отравляющий газ, какого не постыдились бы и китайские мастера химии. Если б такие болезни были заразны... — но лучше об этом не думать. Потоки п о ч т и н е о с о з н а н н о й, н о к о н с к и к р е п к о й м у к и перекатывались через издохшее, иссушенное огнем сомнения тело прежнего Зипульки. Уже приходит время, когда подобные истории будут всего лишь «поучениями для непослушных детишек», если только непослушные детишки вообще будут существовать.

Внезапный треск и грохот ломаемой двери: врачебный обход. Но рука ее (неужели действительно, кроме этой руки, ничего не было, или как, черт возьми? — все только рука да рука — в ней была вся вселенная) даже не дрогнула от дикого шума, поднятого ввалившимися без стука хозяевами палаты. Словно буря, шел сам великий Бехметьев, сопровождаемый главным врачом и сворой ассистентов. Все шеи вытянулись в сторону этой группы тузов в белых халатах — а раненых в палате было человек пятьдесят. Зипек и Элиза почти их не замечали. Секундой позже она удалилась — уверенно и спокойно, будто говоря: «Сейчас вернусь». Быть может, это был прекраснейший момент всей его жизни: абсолютная уверенность, вера другому человеку даже за гранью смерти. О — если б можно было это знать! Сколько чудесных минут мы транжирим вот так — не ведая, какая из них чудесней.

Великий душевед подошел к койке поступью разъяренного льва. Те остановились, вытянувшись по «врачебной стойке смирно». Он что-то прикладывал Зипеку к глазам, закрывал один, потом второй здоровенной лапой, пахнущей сигарами, шипром и потом, постукивал, чем-то чиркал по коже, скреб, щипал, щекотал — и наконец спросил:

— У вас бывает иногда чувство, что все не так? Что все так, как есть, однако не так — а как бы совсем иначе? А? — И всевидящими ореховыми глазами он заглянул ему прямо в психическое чрево. «Dusza szizotimika w tiele cikłotimika», — подумал он в паузе перед признанием жертвы.

— Да, — был тихий ответ оробевшего пациента. Этот хищный «душеед» изолировал от мира даже лучше, чем Элиза. У Зипека было такое впечатление, что он под каким-то колпаком, а кроме него, в радиусе миллиардов километров ничего нет. — Почти всегда. Но иногда во мне кто-то есть...

— Да — этот чужой — знаю. Давно ли он стал именно таким?

— После боя, — перебил — осмелился перебить т а к о е светило Зипек.

— А до того? — спросил Бехметьев, и тяжесть этого вопроса расплавленным свинцом залила все Зипово естество. Тот злобный тип изготовился в нем к борьбе. «Неужели еще этажом ниже? Неужели я никогда не паду до конца?» В нем открылось пустое черное пространство (без всяких литературных преувеличений) — настоящая бездна (т а м е г о н е б ы л о), куда тотчас вонзились страшные, с неимоверной силой колющие ореховые глаза — торчавшие из этого русобородого лица, точнее, архичудовищной морды, как острые колья из волчьей ямы. Одно движение — и он рухнет, напорется на них. «Не признаваться, — шепнул какой-то голос. — Даже ЕГО можно обмануть».

— Нет, — сказал он твердо, но очень тихо. — Раньше я ничего такого не чувствовал. — Те золотисто-ореховые звезды померкли, и по легкому их затмению Зипек понял, что Бехметьев знает все — не факты, но их суть, абстрактный экстракт, причем не от шпионов Джевани, а сам по себе, за счет своей духовной мощи. Он покорился этому истинному знатоку духа. Сейчас он дал бы разрезать себя на куски — верил, что по приказу Бехметьева снова срастется воедино вне времени. (Что? Кто это сказал?) «Единство тела с духом. В пределе вне времени», — как говорила Элиза. Из-за нее он уже думал их понятиями.

Но великий психиатр проявил столь же великую деликатность — пропорционально своему величию, тоже уже вневременному, не умещавшемуся в рамки общественных условностей. Он отошел на шаг, и Зипек услышал, как он говорит Главному Врачу училища:

— On wsiegda był niemnożko sumasszedszyj, no eta kontuzija jemu zdorowo podbawiła. — Стало быть, он все-таки безумец — это жутко интересно и страшно — и, о д н а к о, вдобавок контужен. В тот момент это доставило ему ничем не объяснимое облегчение. Лишь потом, гораздо позднее, он имел случай убедиться, почему это открывало ему кредит для самых диких выходок, гарантировало — по крайней мере внутреннюю — безнаказанность и, что самое важное — страховало от чувства вины.