Станислав Виткевич - Ненасытимость

Тенгер в отчаянии уставился своими голубыми зенками в красное пламя лампы, пробивавшееся сквозь молочное стекло. В его взгляде отразилась вся безнадежность попыток объять раздробленное многообразие мира. Объять и задушить в смертельном объятии, как какую-нибудь стервозную бабу. Хоть раз в жизни изнасиловать этот мир и ощутить дьявольский метафизический оргазм, а потом пусть наступит вечное небытие. «Это испытывает каждый мерзкий кокаинист», — подумал он с отвращением. Нет, наркотики исключаются, он не падет так низко, чтобы с помощью такого «трюка» заполучить желаемое. Вечно приходится балансировать между смертью, дающей насыщение, и жизнью, распыленной на случайности (это было самым ужасным) появления якобы «неизбежных» «произведений искусства» — о, как же он ненавидел сейчас это выражение! Тенгер представил себе, как некий крайне противный меломан (верно, богатый еврей — Тенгер был антисемитом) вслушивается в его произведения, поглощает е г о р о д н ы е з в у к и (которых ему не суждено никогда услышать в исполнении оркестра) и получает от этого еще одно (наряду с другими, которых он, Тенгер, был лишен) удовольствие! Он был игрушкой в руках злой силы и нужен был ей лишь для того, чтобы пополнить серию удовольствий — не бедняка, такого, как он сам, а какого-то (все равно какого) «властителя», прикрывающегося маской всеобщего добра или интересов своего класса. (Ведь даже если его услышат по радио толпы слушателей во всем мире, то п о й м е т его лишь «этот» — нынешний враг — и несколько ему подобных — остальные будут слушать и восхищаться исключительно из снобизма... Но если бы такой мерзавец появился сейчас — о, он не был бы врагом, — пришлось бы вилять перед ним хвостом и умильно поскуливать.) Вот несчастье! Ну что ж, у рабочего класса нет времени на эстетические деликатесы и нет времени приучить его к ним — он существует для того, чтобы на нем вырос этот представляющий его нарост. О прежних «aristos» [23] «Аристократах» (исп.). не стоит даже говорить — они опустились так, что их не различишь в серой массе светских посредственностей. Возможно, они были бы лучше этих — — — — Путрицид Тенгер не чувствовал, что переворачивает все с ног на голову в своем мозгу, деформированном художественным творчеством и жизненными неудачами. Длинные грустные мысли змеями уползали вдаль, за людзимирские леса. Значительные «искажения» подобного рода, случайно сконцентрированные в одном секретном месте, могут изменить ход истории. «С одной стороны, судьба человечества произвольна: будущее зависит от суммы каких-то вовсе не обязательных идеек. — С другой стороны, не подлежит сомнению и тревожит сознание свершившийся факт — обобществление. Везде должно быть одно и то же. Незначительные отклонения могут быть, но в итоге и на планетах Альтаира и Канопуса все должно быть так же, как здесь — фашизм или большевизм — ganz gleich, égal, wsio rawno! — машина или животное. Закон больших чисел: хаос частиц в массе газа благодаря их количеству создает точные законы, например, зависимость температуры от давления, — эти законы не являются мысленной необходимостью (то, что немцы называют „denknotwendig“). В то же время разные оптимисты, верящие в возможность повернуть вспять общественное развитие с помощью творчества в сфере мысли и искусства, проводят непозволительные умственные эксперименты, которые те же немцы называют „unerlaubte Gedankeneksperimente“. Это равносильно тому, чтоб для объяснения спиритизма или телепатии допустить многомерное существование времени или прибегать к другой логике. „А может быть, где-то 2×2=5“, — говорят эти господа. Но если им сказать: „Предположите лучше, что А не является А“, — они обижаются. „Где-то“ лишает понятия определенности, это не какой-то другой мир, а просто идиотизм. Тогда уж лучше выть, чем оперировать понятиями — и это конечный вывод из Бергсона». Мысль расплывалась в необъятных просторах. Тенгер опомнился.

У князя Базилия было странное впечатление, что сегодня он зря столько говорил о своей вере. Ужасно было то, что проблема возрождения католицизма и веры вообще представлялась ему более важной тогда, когда он говорил о ней, а не переживал ее сам. Быть просто добрым человеком, пусть даже человечком — это большое удовольствие, да, большое. Но как это все упрощает, сглаживает, замазывает, затушевывает, припудривает, слащавит — одним словом, духовно обедняет. Брр...рр... И вдруг в памяти «прорезаются» и отдаются болью воспоминания: дворец в Пустоварне, умершая жена (это не столь важно, но в с е ж т а к и...), ради которой он семнадцать лет избегал других женщин, убитый сын — пятнадцатилетний подросток, который верховодил в какой-то обреченной антибольшевистской партии фиолетовых кирасиров «Jewo Wieliczestwa», а затем здешняя история с княгиней и другими, угасающие красота и сила. Теперь все уже «не то», и болезненная, глубоко скрытая от людей тоска по прошлому терзает изнутри до сих пор отлично сохранившееся тело. Все уже «не то», «не то»! Единственное лекарство — это проклятая доброта, не ясная и спокойная доброта, дающая все всем (ну, не надо преувеличивать) от избытка, без счета, а извлеченная из сжавшегося от боли сердца, этого старого прохудившегося мешочка, наработавшегося ради недостойных дел; доброта несчастная, неприятная, неискренняя, редкая, как бедная часовня на перекрестке дорог, лишь празднично приукрашенная пастухом-идиотом, у которого нет других радостей даже по воскресеньям. Ежедневно с самого утра это безжалостно бередит душу, а где-то идет другая жизнь, которая уже никогда-никогда не будет ему доступна. «Роман» с княгиней Тикондерога убедил его в том, что время подобных шалостей для него прошло. Он утратил былую смелость — он не принадлежал к тому типу полных, с животиками, румяных и веселых стариков, которые переживают вторую фальшивую молодость, флером легкомыслия и беззаботности прикрывая физическую немощь. Пришлось отступить. Потом пять лет отшельничества и, если бы не увлечение верой, фальшь которого почувствовал даже этот бессовестный «значкист», то неизвестно, как бы сложилась жизнь. Сколько людей перебывало у него в скиту! Скольких он обратил в веру, скольких обольстил, скольких спас от смерти! Безусловно, это имело «общественную» ценность и, верно, было достаточным покаянием за проступки во время службы в гвардии, но все равно «сосало под ложечкой» или ниже — одолевала безотчетная болезненная скука и тоска по другому, более ощутимому завершению жизни, не в этой отвратной и полезной доброте, в которую он и сам не верил. Хорошо обращать в веру — плохо жить в нее обращенным. Внешняя экспансия замещала внутреннюю пустоту. У каждого ксендза есть на это ответ: «Бог посылает сомнение, чтобы укрепить веру». Но князю Базилию этого было недостаточно. Он был страшно несчастлив. Его размышления прервал начавший говорить Тенгер, и это стало мучительно для всех — не исключая читателя. (Вообще каждый собеседник, высказывая свои мысли, прятался от самого себя, лишь бы не видеть жизненной бездны, открывающейся на каждом шагу.)