Уильям Моэм - Рассказы

Однако в Хайфоне выпускалась местная газета — убогий листок, набранный жирным шрифтом, с которого типографская краска сходила на пальцы; номер содержал статью о политике, телеграфные новости, объявления и городские известия. Издатель явно испытывал недостаток в материале, так как печатал еще и списки новоприбывших и отбывающих лиц — европейцев, местных жителей и китайцев; и в такой список, наряду с прочими, попала и моя фамилия. Накануне того дня, на который назначено было отплытие старой посудины, увозившей меня в Гонконг, я сидел в кафе моей гостиницы и потягивал аперитив в ожидании второго завтрака, как вдруг ко мне подошел официант и сообщил, что меня желает видеть один господин. Я в Хайфоне никого не знал и, естественно, поинтересовался, кто это. Официант ответил, что господин — англичанин, что он живет здесь, но имени его назвать мне не смог. Он едва-едва изъяснялся по-французски, я вообще мало понял из того, что он говорил. Недоумевая, я велел ему пригласить посетителя в зал. Через минуту он появился в дверях с каким-то белым мужчиной и указал ему на меня. Тот посмотрел на меня с порога и двинулся к моему столику. Мужчина был очень высокого роста, много больше шести футов, довольно грузный, расплывшийся, с багровым бритым лицом, на котором выделялись удивительно светлые голубые глаза. Одет в поношенные шорты цвета хаки и расстегнутую у ворота китайскую рубаху, на голове — старый тропический шлем. Я сразу заключил, что вижу перед собой бродягу из бывших, который хочет обратиться ко мне с просьбой о вспомоществовании, и стал прикидывать, на сколько мне придется раскошеливаться.

Он подошел и протянул мне большую красную руку с обломанными грязными ногтями.

— Вы меня, конечно, не узнаете, — сказал он. — Моя фамилия Гроусли, я учился с вами в больнице Святого Фомы. Вычитал ваше имя в газете и вот решил прийти повидаться.

Я его совершенно не помнил, но пригласил сесть за мой столик и чего-нибудь выпить. Сначала, по внешнему виду, я было подумал, что он попросит десять пиастров и можно будет дать ему пять, но при таком обороте дела как бы он не попросил сотню, и хорошо еще будет, если я отделаюсь пятьюдесятью. Профессиональный попрошайка всегда запрашивает вдвойне против того, что ожидает получить, и только сердится, если дать ему всю сумму, досадует на себя, что не запросил больше. Считает себя обманутым.

— Вы врач? — спросил я его.

— Да нет, я там всего год продержался.

Он снял свой тропический шлем и обнажил нечесаную копну седых волос. Лицо у него было нездоровое, в каких-то странных пятнах. Зубы спереди сгнили, а с боков и вовсе зияли провалы. Когда подошел официант принять заказ, он спросил коньяку.

— Принеси бутылку, — добавил он, — la bouteille. — Он обернулся ко мне: — Пять лет здесь живу, а с французским никак не слажу. Я говорю по-тонкински. — Он откинулся назад вместе со стулом и посмотрел на меня. — А знаете, я вас хорошо помню. Вы еще дружили с теми близнецами, как бишь была их фамилия? Я, должно быть, изменился больше вашего. Прожил полжизни в Китае, знаете ли. Пакостный климат, такое делает с человеком…

Я по-прежнему совершенно его не помнил. И откровенно признался ему в этом.

— Вы поступали в том же году, что я? — спросил я его.

— Да, в девяносто втором.

— Черт знает, как давно это было.

В медицинскую школу при больнице поступало каждый год около шестидесяти молодых людей, иногда совсем еще подростков, неловких, робеющих на пороге новой жизни; многие вообще первый раз в Лондоне; и для меня они были не более как безымянные тени, мелькающие на белой стене. За год часть из них по тем или иным причинам отсеялась, а на второй год те, кто остался, начали постепенно приобретать индивидуальные черты. В моем сознании они были не только они сами, но еще и лекции, которые мы вместе слушали, и кофе с булочкой, которыми кормились за одним столиком, и трупы, которые препарировали бок о бок в анатомичке, и «Красотка из Нью-Йорка» в театре «Шафтсбери», которую вместе смотрели из задних рядов партера.

Официант принес бутылку коньяка. Гроусли, если такова действительно была его фамилия, налил себе почти полный стакан и, не разбавляя ни водой, ни содовой, выпил единым духом.

— Медицина оказалась не по мне, — объяснил он. — Я это дело бросил. Ну, а родным надоело со мной нянчиться, и меня отослали в Китай. Дали с собой сотню фунтов — управляйся сам, как хочешь. А я, надо сказать, и рад был уехать, мне они осточертели, наверное, не меньше, чем я им. Больше я их уже не затруднял своей особой.

И тут из глубины моей памяти поднялось и заплескалось по краю что-то похожее на воспоминание — так во время прилива вода то набежит на песок, то отступит, чтобы со следующей волной продвинуться еще дальше. Сначала припомнилось что-то про скандал, мелкий, но, однако, попавший в газеты. Потом встало перед глазами юношеское лицо, и так одно за другим ожили в памяти все обстоятельства. Я узнал его. Правда, он тогда звался не Гроусли, у него была, если не ошибаюсь, односложная фамилия, хотя ручаться не могу. Высокий юноша (я теперь отчетливо представлял его себе), худой, с сутулинкой, едва восемнадцати лет от роду, из таких, которые вытягиваются вдруг, у них рост обгоняет силу. Каштановые шелковистые локоны, крупные черты лица (теперь, вероятно, из-за толщины и одутловатости, они уже не выглядели такими крупными) и удивительно нежный, свежий, как у девушки, румянец во всю щеку. Люди, я думаю, в особенности женщины, считали его, конечно, красавчиком, но для нас он был просто нескладный дылда. Еще я вспомнил, что он часто пропускал лекции, вернее, не так, студентов было много, где уж тут помнить, кто присутствовал в аудитории, а кто нет. Но я вспомнил анатомический театр. Гроусли за соседним столом препарировал ногу; и эта нога почти все время оставалась нетронутой. Почему-то, я не знаю почему, другие студенты сердились на его нерадивость, должно быть, он задерживал их работу. В те времена в анатомичке, кромсая трупы, студенты судачили друг с другом на всевозможные темы, и теперь, через тридцать лет, кое-что из тогдашних разговоров ожило у меня в памяти. Один студент заметил, что, мол, вот Гроусли живет не тужит, пьет как бочка и бабник ужасный. Народ в больнице учился простой, они подходили к жизни с мерками, привезенными из дома и школы. Пуритане ужасались, другие, кто прилежно учился, презрительно посмеивались и сулили ему провал на экзаменах, но большинство из нас относилось к нему с почтительным восхищением, ведь он вел себя так, как рады были бы и мы, если бы только смели.

У Гроусли появились почитатели, и часто можно было видеть его в окружении небольшой свиты, жадно внимающей рассказам о его похождениях. Воспоминания уже теснили меня со всех сторон. Очень скоро Гроусли утратил прежнюю застенчивость и приобрел замашки записного гуляки. Вот уж, должно быть, не вязались они с обликом этого нежнолицего румяного юноши. Слухи о его эскападах передавались из уст в уста. Он стал героем дня. Проходя через музей, он непременно отпускал язвительные шуточки, если замечал двух старательных студентов, повторяющих на пару урок анатомии. Он стал своим человеком в соседних кабаках и был на короткой ноге с официантками. Теперь, оглядываясь назад, я, мне кажется, понимаю, что, впервые очутившись в Лондоне, вырвавшись из-под опеки родителей и учителей, он как бы ошалел от собственной свободы и от сказочных возможностей столичной жизни. Его развлечения были достаточно безобидны. В нем просто бродила молодая кровь. Он потерял голову.