Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

Сам Альбинус даже нравился ей: у него была благородная наружность, от него веяло душистым тальком и хорошим табаком. Разумеется, густое счастье ее первой любви было неповторимо. Она запрещала себе вспоминать Миллера, меловую бледность его впалых щек, неопрятные черные волосы, длинные, всепонимающие руки.

Альбинус мог успокоить ее, утолить жар, — как те холодные листья подорожника, которые так приятно прикладывать к воспаленному месту. А кроме всего — Альбинус был не только прочно богат, он еще принадлежал к тому миру, где свободен доступ к сцене, к кинематографу. Нередко, заперев дверь, Марго делала перед зеркалом страшные глаза или расслабленно улыбалась, а не то прижимала к виску подразумеваемый револьвер. И ей сдавалось, что ухмылочки и улыбочки у нее выходили не менее ушлые, чем у любой фильмовой актрисы.

После вдумчивых и основательных поисков она нашла в отличном районе неплохую квартиру. Альбинус так растерялся и обмяк после ее визита, что она пожалела его и без лишних церемоний взяла у него пухлую пачку купюр, которые он ей сунул в сумочку во время вечерней прогулки. Более того, в подъезде она позволила поцеловать себя. Пламя этого поцелуя осталось при нем и вокруг него, будто цветной ореол, в котором он вернулся домой и который он не мог оставить в передней, как свою черную фетровую шляпу, и, войдя в спальню, он недоумевал, неужто жена не видит этого ореола.

Но Элизабет, тридцатипятилетняя, мирная Элизабет, ни разу не подумала о том, что муж может ей изменить. Она знала, что у Альбинуса были до женитьбы мелкие увлечения, она помнила, что и сама, девочкой, была тайно влюблена в старого актера, который приходил в гости к отцу и смешно изображал за столом, как мычат коровы. Она слышала и читала о том, что мужья и жены вечно изменяют друг другу, — об этом были и сплетни, и романтические поэмы, и забавные анекдоты, и знаменитые оперы. Но она была совершенно просто и непоколебимо убеждена, что ее брак — особенный, чудесный и чистый, что ему ничего не может грозить.

Вечера, проводимые Альбинусом вне дома, как он утверждал, с какими-то художниками, заинтересовавшимися его кинематографической идеей, ни разу не вызвали у Элизабет ни малейшего подозрения. Раздражительность и нервность мужа она объясняла погодой — май выдался необыкновенно странный: то жарко, то ледяные дожди с градом, который отскакивал от подоконников, словно крошечные теннисные мячики.

— Не поехать ли нам куда-нибудь? — вскользь предложила она как-то. — В Тироль, скажем, или в Рим?

— Поезжай, если хочешь, — ответил Альбинус. — У меня дела по горло, ты отлично знаешь.

— Да нет, я просто так, — сказала Элизабет и отправилась с Ирмой смотреть в Зоологическом саду слоненка, у которого, как выяснилось, почти что не было хобота и короткая пушистая бахрома топорщилась вдоль всего хребта.

Другое дело Поль. История с запертой дверью оставила в нем неприятный осадок. Альбинус не только не заявил в полицию, но даже как будто рассердился, когда Поль об этом опять заговорил. Поль невольно задумался — старался вспомнить, не заметил ли он все-таки кого-нибудь подозрительного, когда входил в дом, направляясь к лифту. Ведь он был очень наблюдателен — он заметил, например, кошку, которая выпрыгнула откуда-то и проскользнула между металлическими прутьями ограды палисадника, девочку в красном платье, для которой придержал дверь, приглушенный смех и пение, доносившиеся из швейцарской, где, как обычно, играло радио. Очевидно, взломщик сбежал вниз, пока он поднимался на лифте. Но откуда все-таки это неприятное чувство?

Супружеское счастье сестры было для него чем-то пленительно святым. Когда, через несколько дней после истории со взломщиком, его соединили по телефону с Альбинусом, пока тот говорил с кем-то другим (классический метод Парки [30]— подслушивать), он чуть не проглотил кусочек спички, которой копал в зубах, услышав такие слова:

— Не спрашивай, а покупай что хочешь.

— Но ты не понимаешь, Альберт, — привередливо проговорил вульгарный женский голос.

Тут Поль повесил трубку, судорожным движением, словно нечаянно схватил змею.

Вечером, сидя с сестрой и зятем, он не знал, как держаться, о чем говорить. Он просто сидел, смущенно и суетливо тер подбородок, мельтешил своими толстыми ногами, норовя закинуть одну поверх другой, вытаскивал из жилетного кармана часы и, поглядев на них, совал безликое, безрукое чудище обратно. Он был из тех впечатлительных людей, которые краснеют до слез от чужой неловкости.

Неужели человек, которого он любил и почитал, способен обманывать Элизабет? «Нет, нет, это ошибка, это глупое недоразумение, — уговаривал он себя, глядя на спокойное лицо Альбинуса, читавшего книгу, на тщательность, с которой он, покашливая время от времени, чтобы прочистить горло, разрезал страницы ножом из слоновой кости… — Не может быть… Меня навела на эти мысли запертая дверь. Подслушанные слова объясняются как-нибудь очень просто. И как же можно обманывать Элизабет?»

Она сидела в углу дивана и неторопливо, добросовестно рассказывала содержание пьесы, которую недавно видела. Ее светлые глаза, окаймленные веснушками, были такими же искренними, как и у ее матери, а ненапудренный нос трогательно лоснился. Поль кивал и улыбался. Он, впрочем, не понимал ни слова, точно она говорила по-русски. Тут внезапно, на секунду, он перехватил взгляд Альбинуса, поверх книги брошенный на него.

Между тем Марго сняла квартиру и накупила немало хозяйственных вещей, начиная с холодильника. Невзирая на то что Альбинус щедро — и даже с каким-то умилением — раскошелился, платил-то он, собственно, вслепую, ибо не только не видал снятой квартиры, но даже не знал адреса. Марго уговорила его, что будет гораздо забавнее, если он придет к ней лишь тогда, когда все будет готово.

Прошла неделя; предполагалось, что она позвонит в субботу, и он весь день сторожил телефон. Но телефон блестел и безмолвствовал. В понедельник он решил, что Марго надула его и навсегда исчезла. Под вечер явился Поль (эти посещения были теперь адом для них обоих). Как назло, Элизабет не было дома. Поль сел в кабинете против Альбинуса, курил и смотрел на кончик своей сигары. За последнее время он даже похудел. «Он все знает, — с минутным содроганием подумал Альбинус. — Ну и пускай. Он мужчина, должен понять».

Вошла Ирма, и Поль оживился, посадил ее к себе на колени, смешно екнул, когда она, усаживаясь поудобней, нечаянно въехала кулачком в его живот.

Элизабет вернулась. Альбинусу вдруг показалась невыносимой перспектива ужина, длинного вечера. Он объявил, что не ужинает дома, жена лишь добродушно спросила, почему он раньше не предупредил.