Фредерик Стендаль - Федер

Буассо воспользовался этими немногими днями для спешного сооружения второй столовой. Ему удалось скрыть ее существование, и велико было изумление приглашенных, когда, перед тем как должны были подать фрукты, Буассо вскричал:

— Господа, давайте перейдем в другую столовую, точно такую же, как эта, и пусть каждый займет место, соответствующее тому, какое он занимает здесь! Я для того построил эту столовую, господа, чтобы вас не беспокоил запах жаркого.

Эта фраза явилась для Делангля ударом кинжала. Постройка столовой создала между родственниками глубокую неприязнь, которая дала Федеру повод думать, что, если Делангль когда-нибудь скажет Буассо: «Знаешь ли ты, чему следует приписать все знаки внимания Федера? Он ухаживает за твоей женой», — бордоский коммерсант не придаст этим словам никакой веры и припишет их намерению поссорить его с человеком, которому он был обязан своими успехами в Париже.

Однажды, во время пышного обеда в Вирофле, в конце трапезы, один из приглашенных, который явился в дом Буассо лишь во второй раз и был мало знаком с его обитателями, начал рассказывать парижские новости — он только что прибыл из Парижа — и между прочим сказал:

— Сегодня утром состоялась дуэль. Убит молодой человек, завсегдатай Оперы. Слов нет, красивый юноша, но всегда грустный: как видно, он предчувствовал свою судьбу. Это некий господин Федер.

Сосед говорившего с живостью схватил его за руку и, наклонившись, шепнул ему на ухо несколько слов. Ни Буассо, ни Делангль не слышали этой новости, но г-жа Буассо не пропустила ни одного слова. Ей показалось, что она умирает. Она схватилась за стол, чтобы не упасть, затем оглянулась, беспокоясь о том, не заметил ли кто-нибудь ее движения. «Здесь двадцать пять или тридцать человек! — подумала она. — Я подам повод к ужасной сцене. Что будут говорит обо мне завтра?» Боязнь сплетен придала ей мужество. Приложив к лицу носовой платок, она знаком показала мужу, что у нее пошла кровь из носа, — это нередко с ней случалось. Г-н Буассо в нескольких словах объяснил гостям уход хозяйки дома, и никто не обратил на ее отсутствие особого внимания.

Она прошла в свою спальню; здесь она разразилась рыданиями. «Если я сяду, — думала она, — мне ни за что не подняться. Этот дом так мал, а эти люди так грубы! Они способны после обеда прийти даже сюда... Ах, надо сегодня же вечером уехать в Париж, а завтра в Бордо, — это единственное средство спасти мою репутацию».

Бедная женщина заливалась слезами; она была не в состоянии держаться на ногах; ей понадобилось больше получаса, чтобы, опираясь на мебель, добраться до оранжереи, находившейся рядом со спальней. Опираясь на кадки апельсинных деревьев, погибших прошлой зимой от холода и еще не замененных новыми, она прошла в глубь оранжереи и спряталась за высоким, в шесть футов, американским тростником с целой сотней стеблей. Здесь она в первый раз решилась сказать себе: «Он умер! Мои глаза никогда больше не увидят его!» Она хотела было прислониться к кадке с американским тростником, но не смогла удержаться на ногах и, как подкошенная, упала на землю. Должно быть, именно потому, что она лежала распростертая на земле, ее и не заметил муж, который вскоре после ухода жены из столовой пошел искать ее, обеспокоенный ее отсутствием.

Придя в себя, она не помнила о том, что ей только что сообщили, и очень удивилась, заметив, что лежит в пыли. Затем ужасная истина внезапно пришла ей на память. Она представила себе мужа, который сейчас придет к ней с расспросами, пятерых или шестерых человек из числа обедавших — самых близких ее знакомых, которые придут вслед за ним. «Что делать, что предпринять? — вскричала несчастная женщина, заливаясь слезами. — Сейчас уже все знают роковую весть. Как смогу я объяснить сколько-нибудь правдоподобно мое состояние? Через десять минут я буду не только несчастна, но и обесчещена. Кто поверит, что между нами не было ничего, кроме обыкновенной дружбы? Еще неделю назад я и сама думала, что питаю к Федеру только дружеское чувство». Произнеся вслух это имя, она зарыдала еще сильнее; ее рыдания были теперь так громки и часты, что она почти задыхалась. «Ах, не все ли равно, что обо мне скажут? Я навсегда обречена на несчастье. Мне жаль только бедного мужа: виноват ли он в том, что не сумел внушить мне то чувство божественного счастья, то ощущение электрического тока, которое пронизывало меня с головы до ног, как только в комнату входил Федер?»

Валентине удалось наконец присесть в пыли, и, прислонив голову к большому цветочному горшку, она провела в таком положении, с закрытыми глазами, в полуобморочном состоянии, более получаса. Время от времени слеза медленно скатывалась по ее щеке, и она невнятно шептала: «Я больше его не увижу!» Наконец она сказала себе: «Прежде всего я обязана спасти честь моего мужа; надо вызвать экипаж и уехать в Париж так, чтобы никто меня не заметил... Если хоть один из гостей увидит меня в таком состоянии, мой бедный муж навсегда обесчещен».

Валентина начала сознавать весь ужас этой мысли, но у нее совершенно не было сил, чтобы пойти и позвать кучера. Она не могла допустить, чтобы ее увидел кто-нибудь, кроме этого человека. Он был очень стар; его прислали вместе с коляской, которую нанял на время ее муж. «Надо дать ему денег или переговорить с его хозяином и устроить так, чтобы никогда больше его не видеть. Если завтра его уже не будет здесь, то, быть может, он так и не узнает об ужасном происшествии. Если же меня встретит кто-нибудь из наших слуг, я погибла навсегда!»

Эта мысль заставила Валентину сделать над собой отчаянное усилие. Держась за край кадки с апельсинным деревом, она поднялась; затем с невероятным трудом добралась до своей спальни и взяла там шаль, которую набросила на голову, словно ей вдруг стало холодно. «Я скажу кучеру, что меня знобит и лихорадит, что я не хочу тревожить мужа и сейчас же еду в Париж».

Чтобы попасть в каретный сарай, не проходя через внутренние комнаты дома, Валентина вернулась в оранжерею и открыла одну из стеклянных дверей, выходивших в сад. Однако усилие, которое она употребила на то, чтобы открыть ставни, совершенно измучило ее. Она неподвижно стояла на пороге, как вдруг услышала совсем близко от себя чьи-то тихие и, как ей показалось, осторожные шаги. Испуг ее был безграничен. Она закрыла лицо руками и снова вошла в оранжерею в тот самый момент, когда мужчина, который шел вдоль ограды, оказался напротив двери. Видя, что дверь не заперта, мужчина отважился войти. Слегка раздвинув руки, закрывавшие ее лицо, Валентина с гневом взглянула на назойливого посетителя: это был Федер.

— О, мой единственный друг! — вскричала она, бросаясь в его объятия. — Так, значит, вы живы?!