Федор Достоевский - ИДИОТ

- Да говорите, говорите: никто не сбивает! - раздались голоса.

- Говорите, да не заговаривайтесь.

- Что за "звезда Полынь" такая? - осведомился кто-то.

- Понятия не имею! - ответил генерал Иволгин, с важным видом занимая свое недавнее место председателя.

- Я удивительно люблю все эти споры и раздражения, князь, ученые, разумеется, - пробормотал между тем Келлер в решительном упоении и нетерпении ворочаясь на стуле, - ученые и политические, - обратился он вдруг и неожиданно к Евгению Павловичу, сидевшему почти рядом с ним. - Знаете, я ужасно люблю в газетах читать про английские парламенты, то-есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между собой объясняются, ведут себя, так сказать, как политики: "благородный виконт, сидящий напротив", "благородный граф, разделяющий мысль мою", "благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением", то-есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа - вот что для нашего брата заманчиво! Я пленяюсь, князь. Я всегда был артист в глубине души, клянусь вам, Евгений Павлыч.

- Так что же после этого, - горячился в другом углу Ганя, - выходит, по-вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству, что они язва, упавшая на землю, чтобы замутить "источники жизни"?

Гаврила Ардалионович был в особенно возбужденном настроении в этот вечер, и в настроении веселом, чуть не торжествующем, как показалось князю. С Лебедевым он, конечно, шутил, поджигая его, но скоро и сам разгорячился.

- Не железные дороги, нет-с! - возражал Лебедев, в одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение: - собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом-с проклято, все это настроение наших последних веков, в его общем целом, научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.

- Наверно проклято или только может быть? Это ведь важно в этом случае, - справился Евгений Павлович.

- Проклято, проклято, наверно проклято! - с азартом подтвердил Лебедев.

- Не торопитесь, Лебедев, вы по утрам гораздо добрее, - заметил, улыбаясь, Птицын.

- А по вечерам зато откровеннее! По вечерам задушевнее и откровеннее! - с жаром обернулся к нему Лебедев: - простодушнее и определительнее, честнее и почтеннее, и хоть этим я вам и бок подставляю, но наплевать-с; я вас всех вызываю теперь, всех атеистов: чем вы спасете мир и нормальную дорогу ему в чем отыскали, - вы, люди науки, промышленности, ассоциаций, платы заработной и прочего? Чем? Кредитом? Что такое кредит? К чему приведет вас кредит?

- Эк ведь у вас любопытство-то! - заметил Евгений Павлович.

- А мое мнение то, что кто такими вопросами не интересуется, тот великосветский шенапан-с!

- Да хоть ко всеобщей солидарности и равновесию интересов приведет, - заметил Птицын.

- И только, только! Не принимая никакого нравственного основания, кроме удовлетворения личного эгоизма и материальной необходимости? Всеобщий мир, всеобщее счастье - из необходимости! Так ли-с, если смею спросить, понимаю я вас, милостивый мой государь?

- Да ведь всеобщая необходимость жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и "источником жизни" для будущих веков человечества, - заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.

- Необходимость пить и есть, то-есть одно только чувство самосохранения…

- Да разве мало одного только чувства самосохранения? Ведь чувство самосохранения - нормальный закон человечества…

- Кто это вам сказал? - крикнул вдруг Евгений Павлович: - закон - это правда, но столько же нормальный, сколько и закон разрушения, а пожалуй, и саморазрушения. Разве в самосохранении одном весь нормальный закон человечества?

- Эге! - вскрикнул Ипполит, быстро оборотясь к Евгению Павловичу и с диким любопытством оглядывая его; но увидев, что он смеется, засмеялся и сам, толкнул рядом стоящего Колю и опять спросил его, который час, даже сам притянул к себе серебряные часы Коли и жадно посмотрел на стрелку. Затем, точно все забыв, он протянулся на диване, закинул руки за голову и стал смотреть в потолок; чрез полминуты он уже опять сидел за столом, выпрямившись и вслушиваясь в болтовню разгорячившегося до последней степени Лебедева.

- Мысль коварная и насмешливая, мысль шпигующая! - с жадностью подхватил Лебедев парадокс Евгения Павловича: - мысль высказанная с целью подзадорить в драку противников, но мысль верная! Потому что вы, светский пересмешник и кавалерист (хотя и не без способностей!), и сами не знаете, до какой степени ваша мысль есть глубокая мысль, есть верная мысль! Да-с. Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве! Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен еще нам неизвестного. Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему имя? И не зная даже имени его, вы смеетесь над формой его, по примеру Вольтерову, над копытами, хвостом и рогами его, вами же изобретенными; ибо нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретенными. Но не в нем теперь дело!..

- Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? - крикнул вдруг Ипполит и захохотал как будто в припадке.

- Мысль ловкая и намекающая! - похвалил Лебедев: - но опять-таки дело не в том, а вопрос у нас в том, что не ослабели ли "источники жизни" с усилением…

- Железных-то дорог? - крикнул Коля.

- Не железных путей сообщения, молодой, но азартный подросток, а всего того направления, которому железные дороги могут послужить, так сказать, картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят, человечества! "Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного", жалуется один удалившийся мыслитель. "Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного", отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…

- Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.

- Что уже и было, - подтвердил Лебедев, не удостоивая вниманием вопроса, - уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов из мелкого мщения, - впрочем, также точно как и всякий из нас, говоря по справедливости, как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сам прочь убегу. Но не в том опять дело!