Эдмон Гонкур - Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

— Выдумала тоже! — сказал Жюпийон.

Потом, когда Жермини убедила его, что ничего не выдумала, что она уже на пятом месяце, молодой человек воскликнул:

— Вот так номер! Ну, спасибо, удружила! — Он выругался и добавил: — А кто, по-твоему, будет таскать корм этому воробью?

— Будь спокоен, он с голоду не зачахнет, это уж моя забота… А как будет хорошо!.. Не бойся, никто не узнает, я все устрою… Вот посмотри, последние дни я буду ходить так — голову назад… и не стану надевать нижних юбок… и затянусь как следует… Ты увидишь! Никто ничего не заметит, уверяю тебя. А у нас с тобой будет ребеночек, ты только подумай!

— Ну, раз будет, значит, будет, никуда не денешься, — пожал плечами Жюпийон.

— Послушай, — осмелела Жермини, — ты не думаешь, что нужно сказать об этом твоей матери?

— Маме? Ну, нет! Раньше роди. Потом мы принесем малыша домой… Она так удивится, что, может, даст согласие на нашу женитьбу.

Наступило Крещенье. В этот день мадемуазель де Варандейль ежегодно устраивала большой званый обед. У нее собирались все большие и маленькие дети ее родственников и подруг. Крошечная квартирка еле-еле их вмещала. Часть мебели приходилось выносить на лестничную площадку. Квартира мадемуазель состояла всего из двух комнат, и в каждой накрывали по столу. Для детей этот обед был настоящим праздником, который они предвкушали уже за неделю до Крещенья. Они не шли, а бежали по лестнице следом за рассыльными из кондитерской. Во время обеда они объедались, но никто их за это не бранил. Вечером малыши отказывались лечь спать, прыгали по стульям и поднимали такой шум, что на следующий день у мадемуазель неизменно бывала мигрень. Но она не сердилась на ребятишек: слушая их, глядя на них, подвязывая им на шею салфетки, чья белизна оттеняла румянец детских щек, она радовалась, как бабушка, собравшая у себя всех своих внучат. Ни за что на свете не отказалась бы она от этого праздничного обеда, во время которого маленькие белокурые сорванцы умудрялись так наполнить смехом и весельем молодости ее стародевичьи комнаты, что воспоминаний об этом дне хватало потом на целый год.

Жермини с утра занималась стряпней. Поставив на колени глиняную миску, она начала сбивать сливки и вдруг почувствовала первые схватки. Взглянув в осколок зеркала, висевший над кухонным шкафом, она увидела свое побледневшее лицо. Тогда она побежала к Адели.

— Дай мне румян твоей хозяйки, — попросила она. Накрасив щеки, она вернулась на кухню и, стараясь не прислушиваться к боли, кончила стряпню. Она должна была подать обед — и подала его. Меняя тарелки для сладкого, она хваталась за мебель, опиралась на спинки стульев, скрывала страдание под страшной судорожной улыбкой — так улыбаются люди, когда спазмы сводят им внутренности.

— Да ты больна! — взглянув на нее, сказала мадемуазель.

— Что-то мне неможется, барышня. Наверно, угорела на кухне.

— Иди-ка ложись. Ты мне больше не нужна, вымоешь посуду завтра.

Жермини снова спустилась к Адели.

— Началось, — сказала она. — Скорее беги за фиакром. Правильно ты дала мне адрес, — твоя акушерка живет на улице Юшет, напротив медника? Есть у тебя перо и бумага?

В наспех нацарапанной записке она сообщила своей хозяйке о том, что ей стало очень худо и она идет в больницу, а адреса не сообщает, чтобы мадемуазель не утруждала себя и не ходила ее навещать: через неделю она уже будет дома.

— Возьми! — Задыхаясь, Адель протянула ей номер фиакра.

— Я, может, там застряну, — сказала Жермини. — Ни слова барышне. Слышишь? Поклянись, что не скажешь…

Спускаясь с лестницы, она столкнулась с Жюпийоном.

— Куда это ты собралась? — спросил он.

— Началось… Меня еще днем схватило. У нас был званый обед. Не знаю, как дотерпела… Зачем ты пришел? Я же тебе говорила, чтобы ты сюда не ходил, я не хочу!

— Видишь ли… я тебе объясню… мне до зарезу нужно сорок франков. Понимаешь, до зарезу.

— Сорок франков! Но у меня денег только-только на акушерку.

— Черт!.. Н-да… Что ты? — Он подал ей руку и помог спуститься с лестницы. — Вот дьявольщина! Я их должен хоть из-под земли достать. — Он открыл дверцу фиакра. — Куда тебе надо ехать?

— В родильный дом Бурб, [23] В родильный дом Бурб… — Бурб — бесплатный родильный дом, где обстановка и уход были значительно хуже, чем в платных лечебницах. — сказала Жермини и сунула ему в руку сорок франков.

— Брось, не надо, — запротестовал Жюпийон.

— Ах, ну какая разница, где рожать! И потом у меня есть еще семь франков.

Фиакр отъехал.

Жюпийон мгновение постоял на тротуаре, рассматривая две двадцатифранковые монеты в руке, потом бросился догонять фиакр, остановил его и, открыв дверцу, спросил:

— Может, проводить тебя?

— Нет, мне очень худо, я лучше одна… — ответила Жермини, корчась на мягком сиденье кареты.

Через полчаса, показавшихся Жермини вечностью, фиакр остановился на улице Пор-Рояль перед черной дверью, над которой горел фиолетовый фонарь — сигнал проходящим мимо студентам-медикам, означавший, что в родовспомогательном доме для бедных этой ночью, в этот час можно наблюдать интересные сложные роды.

Кучер слез с сиденья и позвонил. Привратник вместе с дежурной сиделкой взяли Жермини под руки и подвели к одной из четырех коек, стоявших в палате для рожениц. Как только Жермини легла, боль немного стихла. Она окинула взглядом палату и увидела, что остальные койки пусты, а в глубине огромной комнаты пылает большой, сложенный наподобие деревенских очагов камин, перед которым на стальном пруте сушатся пеленки, простыни, подстилки.

Еще через полчаса Жермини родила; она произвела на свет дочку. Ее койку выкатили в другую палату. Там она пролежала несколько часов, погрузившись в блаженное дремотное оцепенение, которое всегда следует за невообразимыми родовыми муками, радуясь и удивляясь тому, что все еще жива, не переставая наслаждаться наступившим облегчением, чувствуя всем существом смутное счастье созидания. Вдруг раздался крик: «Умираю!» Жермини открыла глаза и увидела, что одна из ее соседок обхватила шею дежурной стажирующей акушерки, потом упала на подушки, задергалась под простыней и больше уже не двигалась. Почти в ту же минуту с другой кровати тоже раздался страшный, пронзительный, исполненный ужаса крик — крик живого существа, увидевшего перед собой смерть. Женщина, лежавшая на этой койке, протягивала руки, отчаянно призывая на помощь молоденькую акушерку. Та подбежала, склонилась над больной и без памяти рухнула на пол.

После этого вновь наступило молчание. Лежа в одной палате с двумя мертвыми роженицами и полумертвой акушеркой, которая пришла в себя только через час, хотя упала на ледяной пол, ни одна из еще оставшихся в живых женщин не осмеливалась двинуться, не осмеливалась даже дернуть за шнур звонка, проведенного к каждой койке.