Эдмон Гонкур - Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

— Нет! — возразил Джанни.

— Как так — нет?

— Нет! — повторил Джанни. — Бескапе — это имя странствующих паяцев… теперь мы меняем его на другое… которое придумали сами.

— А именно?

— Братья Земганно.

— Земганно… Что ж, имя действительно оригинальное! Оно начинается с дьявольского З, которое звучит как фанфара, словно одна из наших увертюр, знаете, в которой среди барабанного боя звенят колокольчики.

— Да, это имя мы носили там…

— А ведь правда! Я и забыл об этом!

— Это имя пользовалось успехом в Англии, — продолжал Джанни, — и я отложил его про запас до того дня, когда мы наконец… Да и нравится мне это имя, сам не знаю почему или, вернее сказать, знаю почему! — И Джанни закончил, точно говорил сам с собою: — Мы из цыган… и я, вероятно, не сам выдумал это имя… мне кажется, что оно живет в моей памяти, как звучный шепот, срывавшийся с губ нашей матери… когда я был совсем маленьким.

— Земганно так Земганно, — согласился директор. — А сколько времени потребуется вам для репетиций в цирке?

— Три-четыре дня — самое большее. Только бы испробовать новый трамплин.

— Прекрасно. Если прибавить к этому пять дней на работу плотника и слесаря… мы сможем выступить через десять дней… Итак, где вы родились и где…

. . . . . . . . . . . . . .

В день представления братья пообедали в три часа; они пришли в цирк, когда публика уже съезжалась.

— Джанни, помнишь подъезд Зимнего Цирка? — неожиданно спросил Нелло у брата в конце их долгого безмолвного пути.

— Ну и что же?

— Помнишь его в день нашего дебюта? Вокруг цирка было темно и пустынно, у касс — никого, а возле подъезда стояла старая, потрепанная пролетка с кучером, заснувшим на козлах. Помнишь, как, прежде чем войти, мы остановились, посмотрели на все это с грустью и подумали: не везет нам в жизни… Помнишь статуи лошадей у подъезда, их крупы, покрытые снегом, и выступающее из мглы темное здание? В его громадных окнах видны были красные стены, а на их фоне неподвижные шляпы двух контролеров и каска полицейского, прислонившегося к барьеру. А в пустынном вестибюле, кроме служащих, — ни души!

— И что ж из этого?

— А вдруг сегодня в Летнем Цирке нас ждет нечто подобное?

Джанни удивленно взглянул на брата; его поразило, что у Нелло, обычно столь уверенного, зародилось сомнение в их сегодняшнем успехе; он ускорил шаг и, только когда они уже совсем подошли к цирку, ответил:

— Вот, — смотри.

В тот вечер — дивный вечер, — когда братьям предстояло исполнить задуманный Джанни трюк, вокруг Летнего Цирка царило оживление, своеобразная уличная лихорадка, сопутствующая зрелищам, где на карту ставится блестящая будущность или жизнь таланта; парижанин спешит сюда в легкомысленной надежде увидеть, как на столичных подмостках будут есть человеческое мясо. Мокрый асфальт взвизгивал под колесами роскошных экипажей, из которых выходили на тротуар нарядные женщины. Продавцы программ, подогретые вином, громогласно возвещали о представлении, а около касс, осаждаемых бесконечными очередями, шныряли прыткие мальчишки — будущие гимнасты, которые тайком упражняются в каменоломнях парижских предместий и являются сюда за последними новостями.

Ровный газовый свет освещал нарядные желтые свежеотпечатанные афиши, на которых громадными буквами значилось:

ДЕБЮТ

БРАТЬЕВ ЗЕМГАННО

Внутри цирк был опоясан широким этрусским фризом, изображавшим упражнения античных гимнастов; первый круг плафона украшали трофеи в виде щитов, пронзенных копьями и увенчанных шлемами, а на втором круге, в медальонах под полуоткрытыми портьерами, были изображены кавалькады нагих амазонок на строптивых конях. Люстры, подвешенные к тонким железным аркам, сияли огнями и, спускаясь в залу, точно в огромную воронку, освещали на фоне красных бархатных скамеек с белыми деревянными спинками толпу мужчин, в которой тонули светлые наряды женщин, — черную толпу с грязновато-розовыми пятнами вместо лиц, толпу менее яркую, чем в любом другом театре. И эта толпа казалась еще более тусклой и мрачной, когда на ее черном фоне выделялся эквилибрист в костюме из серебряных блесток, работавший на вершине сорокафутовой лестницы, девочка-акробатка в легкой юбочке, кружившаяся вокруг трапеции, или наездница, взобравшаяся на спину Геркулеса, который стоял на двух лошадях; наездница грациозно откидывалась назад, как сильфида, и при этом оборки ее белой юбочки колыхались над трико телесного цвета, придававшим ее телу розоватые оттенки старинных саксонских статуэток.

Цирковая публика, ее беспорядочная масса, давка, копошащееся скопление людей и свет, в котором как бы растворяются лица, свет, поглощаемый тканями одежд, — не напоминает ли все это восхитительные литографии Гойи: трибуны, замершие в созерцании боя быков, бесформенные толпы — и расплывчатые и напряженные?

Здесь и ожидание не то, что в других театрах. Оно серьезно и вдумчиво; здесь каждый замыкается в себе больше, чем на иных зрелищах. Над опасными упражнениями Силы и Ловкости, доведенными до покоряющего величия, витает отголосок того волнения, которое некогда обуревало души римлян во время игр в античном цирке; и заранее как-то сжимается сердце, и к затылку подступает особый холодок от смелости, от безрассудства, от смертельной опасности, грозящей телам под куполом, от торжественного ап, приглашающего к встрече в пустом пространстве, от ответного есть, быть может означающего смерть.

Цирк был переполнен. В первом ряду галереи, по сторонам от входа, теснились высокие сухощавые старики с седыми усами и бородками, с короткими волосами, зачесанными за большие хрящеватые уши, — явно отставные кавалерийские офицеры, ныне содержатели учебных манежей. На той же скамье наметанный глаз различал преподавателей гимнастики и артистов; тут же поместился и молодой иностранец в каракулевой шапочке, грузно опиравшийся на трость; перед ним поочередно рассыпались в любезностях все цирковые служащие. А проход, ведущий к конюшням, несмотря на надпись, приглашающую занимать места в зале, был настолько запружен, что это даже препятствовало выезду наездников; здесь известные спортсмены и клубные знаменитости оспаривали друг у друга места на двух скамеечках, где можно было примоститься стоя и где в этот день устроилась Томпкинс; она не была занята в представлении и, казалось, с любопытством ожидала выступления братьев.

Программа началась без какой-либо сенсации, при общем равнодушии публики; и лишь время от времени потешное кувырканье клоунов вызывало милый, ясный смех и прерывистые радостные восклицания детворы.