Виктор Конецкий - Спуститься и подняться

Перевал позади. Радуга исчезает. Внизу, в долине, уже давно вечер. А здесь вдруг на миг вспыхивает солнце над хребтом.

Самолётик продолжает стремительное падение.

Впереди мутная от тумана взлётная полоса.

Евсеев ведёт самолёт на посадку сразу, безо всяких кругов и рассматриваний. Все вцепляются в сиденья.

«Антон» прыгает, как молодая блоха. Из-под колёс с гулом летят брызги. Но всё кончается благополучно. «Антон» стоит, пофыркивая остывающим мотором.

— Не долго мучалась старушка в бандита опытных руках, — комментирует Фраерман.

Комиссия отправляется ночевать в пилотскую комнату.

Под ногами чавкает, но взлётная полоса совсем не в таком безобразном виде, как это представлялось в Чите. Принимать самолёты можно.

Комиссия шествует мимо разрушенных могил и покосившихся крестов — аэродром граничит с кладбищем. Вечерняя тишина. Где-то мычат коровы. Туман ползёт с реки. Пахнет деревней, тихой таёжной жизнью.

Все хотят есть, но доставать еду поздно. Начальник аэропорта забегает и с той, и с другой стороны. Он чувствует себя неуверенно. Он убеждён был, что никто из Читы не прилетит. Ведь дал же он сводку о непригодности аэродрома. Конечно, полоса в дурном состоянии, это, как говорится, факт, и мог же он тогда, имел право сходить на пару деньков в тайгу на охоту? «Антон» сел спокойно, и «Ли-2», очевидно, принять можно, но почему он должен был на свою ответственность их принимать? Главное для начальника Читинского аэропорта — определить, кто из комиссии старший. Командир эскадрильи вертолётов Воронцов самый важный и видный. Потому именно ему приносит начаэропорта в пилотскую комнату жареную щуку. Воронцов отсаживается в угол и с аппетитом ест, приговаривая:

— Люблю, знаете ли, рыбу: чудесная вещь щука… Это вам не солёная камбала…

Солёную камбалу здесь зовут «гидрокурицей». Гидрокурица идёт и на завтрак, и на обед, и на ужин.

Поделиться щукой с другими прилетевшими Воронцову не приходит в голову. Глотает слюну пилот Евсеев. Сразу заваливается спать второй пилот Вася: во сне его не мучают мысли о жене. Ложится и начальник горноспасателей. Температура у него уже за тридцать восемь, но по российскому обычаю ему совестно перед Тарасовым за свою болезнь, совестно и неудобно признаться, что дело ещё не началось, а он уже из него выбывает. А вдруг подумают, что он просто насморку поддался, чтобы завтра не работать, ни за что не отвечать?

Воронцов со смаком обсасывает косточки.

— А где вертолёт, приданный Удоканской экспедиции? — спрашивает его Тарасов, едва сдерживая накипающее раздражение.

Воронцов лениво ведёт глазом и не отвечает.

Единственный вертолёт, приданный Удокану, застрял в Наминге из-за поломки хвостового винта. Запасных винтов нет, и никто из лётного начальства не торопится его достать. Две с половиной тысячи людей отрезаны от мира. А если катастрофа, авария, случай тяжёлой болезни? И потом совсем уже непонятно, почему сами геологи должны ремонтировать посадочную площадку, тратить свои средства, давать технику. Просто горняки в безвыходном положении, а над лётным начальством не каплет. Потому и жуёт себе Воронцов щуку и причмокивает.

На крыльце почты в селе Чара опять тоскует корреспондент. К перилам крыльца привязана старая кобыла, запряжённая в низкую корявую телегу. На колёсах телеги грязь, много грязи. Грязь медленно подсыхает и время от времени тяжко плюхает на сырую землю. Старая кобыла спит. Она не просыпается даже сейчас, когда над самыми крышами села проходит на посадку самолёт. «Ли-2» вывернулся из-за близких гор, прорвал пелену дождя над ними, бесшумно подкрался к селу, неожиданно и свирепо рявкнул моторами и плюхнулся на мокрое поле за околицей.

— Во глубине сибирских руд… — бормочет корреспондент. Эти четыре слова не отвязываются от него уже пятый день. Сейчас он говорит их лошади. Лошадь недвижна, грустна, понура. Седые ресницы не дрогнут. Спит.

— Во глубине сибирских руд стоит дохлая лошадь, — говорит корреспондент мрачно.

Кольцо гор вокруг села затягивает сплошной серо-фиолетовой пеленой дождя. Где-то в горах гулко, как обвал, гремит гром. Улицы совершенно пустынны, покрыты чёрной грязью, вдоль заборов полосы ядовито-зелёной травы. Ветер трогает траву, приотворяет калитку палисадника. Потом калитка громко хлопает — старая ржавая пила, поставленная вместо пружины, возвращает её на место.

— Во глубине сибирских руд хлопнула калитка, — говорит корреспондент. Вторую неделю он не может выбраться из Чары на Удокан. Речка Чара вышла от дождей из берегов, дороги на перевалах размыты, машины не ходят. Две тысячи человек Удоканской геолого-разведочной экспедиции отрезаны от мира, а корреспондент от них. Единственный вертолёт сломал лопасть и всё сидит где-то в тайге. Часы медлительны, как старая лошадь. Идти некуда, делать нечего.

На севере вдруг раздвигаются тучи, сквозь них высовываются снежные пики Каларского хребта, пики с любопытством оглядываются, тянут жилистые шеи к свету. Им тоже надоело сидеть во влажном полумраке непогоды.

Две девчонки в ярко-красных платьях бегут по чёрной грязи через улицу. Останавливаются возле корреспондента, суют пальцы в рот и глазеют. Обе в высоких сапогах, обе безнадёжно молчат.

— Храните гордое терпенье и дум высокое стремленье? — спрашивает девчонок корреспондент.

— Не, — говорит та, что побойчее. — Сейчас к вам папка придёт.

Папка неторопливо шлёпает по грязи, подходит, кивает. Он бородат, в солдатском бушлате, ушанке. Долго роется за пазухой, вытаскивает бумажку.

— Я, однако, дорогу ремонтирую. За переправой. Лежню стелем. Вот вам для матерьялу, — он отдаёт бумажку, поворачивается и уходит. Девчонки идут за ним. Корреспондент читает: «Трактор сто лошадиных сил пьяный не знаю фамилию проехал по лежнёвке нового моста и поломал чужой труд сберегать надо ксему Борун».

Старая кобыла всё спит, но одно ухо у неё чуть заметно начинает подрагивать.

Вдали показывается маленький табун маленьких лошадей. Табун шествует без погонщиков, самостийно. Позади бредут жеребята, они совсем уже малюсенькие, совершенно игрушечные.

Старая кобыла открывает глаза, звонко, призывно ржёт, нервно перебирает ногами и вдруг с шумом начинает мочиться.

От табуна отделяется жеребец, скачет к почте и долго обнюхивает кобылу.

Хлопает дверь почты. Хромой парнишка вытаскивает коробки с кинолентами, сваливает их в телегу. Освободив руки, берёт кнут и лупит жеребца по морде. Жеребец обижается и галопом уносится к табуну. Корреспондент читает наклейки на коробках: «Человек меняет кожу», «Заре навстречу», «Римские каникулы»…

Хромой лезет на телегу. Кобыла без понуканий пускается в чёрное грязевое море улицы. Телега ныряет и выныривает в лужах, как вельбот на волне. Наконец скрывается из глаз.