Федор Крюков - Гулебщики. (Очерк из быта стародавнего казачества)

Вот казаки спустились в балку, и станица совсем закрылась от них. Одна степь широкая и зеленая, как море, раскинулась кругом. Утреннее солнце ярко блестело на молодой зелени. Травы пестрели и переливались различными тонами. Далеко, на самом горизонте, они синели, как седые курганы, задумчиво поднимавшиеся там в тонком голубом тумане. Ближе они становились темно-зелеными, а еще ближе светлели и пестрели самыми разнообразными цветами. Цепкая и тягучая повитель с бледно-розовыми цветочками переплела желто-зеленый, только что начинающий белеть, ковыль; темнолиловая, высокая, с густым запахом богородицкая травка поднимала свою махровую головку из лохматого овсюка; зеленый красавец пырей с пушистой головкой и молодой чернобыль перемешались с желтым дроком, румяной червоницей и крепким, приземистым белоголовом. Звенели жаворонки, свистели перепела, красивый пестрый стрепеток с дребезжащим свистом, чиркая, поднимался от дороги и вился, летая кругом. Кобчик, трепеща крыльями, повисал в воздухе и потом, схватив кузнечика или ящерицу, с веселым пронзительным писком улетал в соседнюю балку. Коршун или белый лунь важно и степенно плавал в высот и иногда застывал в одной точке.

— Эх, травы ноне Бог послал!.. — сказал Никита, прищуриваясь и поглядывая кругом.

— Д-да!.. сенов казаки наберут!… — ответил Багор.

Филипп молчал, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Чистый, живительный степной воздух, благоухающий острым и тонким запахом поля, широкий, неоглядный простор, веселый день, яркая зелень, цветы — все это он чувствовал, видел, слышал, все вливалось ему в грудь какою-то живительной струей и захватывало дух сладкой и вместе томительной болью. Не в первый раз он видел эту степь, и всегда она захватывала и покоряла его себе; всегда он не мог налюбоваться на нее, и хотелось ему и смеяться, и плакать, и петь — петь вольную и захватывающую, чарующую, как степь, песню.

— Тут вот, на этой степи, мы с Тимошей Балахоном сайгаков сколько побили, страсть!.. — говорил Никита Белоус.

— Во-он там, у энтого кургашка бывало заляжем, уж я знаю, что они в балку на водопой ходят этой тропкой, заляжем и ждем… Раз так-то легли, а у Балахона живот болел… И потехи, братцы мои!..

— Нам тоже довелось с родителем поджиться тут, — сказал Багор: — место славное…

— Э-э! это што за славное!.. вот я места знаю по Чиру, ну, места-а! Ездил я там в прошедших годах…

Белоус напал на свой конек и заговорил без умолку. Казаки ехали шагом, изредка лишь пускали мелкой рысцой, Филипп все молчал, глядел в степь, слушал Белоуса и плохо его слышал: больше занимало его, как буланый конь его часто перебирал своими острыми ушками, как он кивал беспрестанно головой и махал хвостом, отгоняя мух, изредка нагибался, хватал траву и потом долго жевал ее.

В полдень остановились в одной балке, попоили в родниках лошадей и пустили их покормиться и отдохнуть. Вместо обеда, погрызли сухарей и легли спать. Когда жара немного спала, оседлали лошадей и опять тронулись в путь. И опять Белоус без умолку рассказывал разные занимательные истории, а когда умолкал, то Багор в полголоса начинал напевать тягучую, длинную песню о том, как

К вечеру жара совсем спала, и казаки поехали крупной рысью.

Ночевали у какой-то степной речки, заросшей камышом и кугой, водяными лопухами, белыми и желтыми лилиями. Опять поели сухарей и бурсаков, напились из речки воды — вода была теплая и пахла илом, попутали треногами лошадей и легли спать, подложив под головы седла.

Опять рассказывал о чем-то Никита Белоус. Багор изредка его перебивал и спрашивал о чем-то. Филипп слышал отрывки интересных историй, но еще более интересно и занимательно было для него то, что он видел и слышал кругом, — та вечная красота природы, которая жила в каждом лепестке, в каждом кузнечике и козявке.

А небо с необъятным простором раскинулось надо всем и смотрело на землю своими частыми, прекрасными звездами. Филипп глядел в темносиний сумрак и думал: о чем это небо беседует с землей? А оно непременно ведет разговор! Не даром так дрожат и приветливо моргают ясные звезды и что-то таинственное и непонятное, влекущее, смотрит из прозрачной глубины.

— А говорят, ворожец был? — услышал Филипп голос Багра, лежавшего рядом.

— Степан-то Тимофеевич?.. У! не то ворожец, прямо колдун! да какой колдун-то! Его ни пуля не брала, ни замок не держал… Я в энти года ишшо молод был, а родитель мой покойный (царство ему небесное!) гулял с ним… Погрешил-таки покойничек, пришлось рыбки половить и по морю, и по Волге… Припало погулять на вольном свете!.. Вон гуляли, так гуляли, не по нашему!..

— Что и толковать!.. тогда попросторнее было…

— Нет, брат, народ был настоящий, а ноне што?!.

— И ноне бы погуляли, кабы царь Петро с своими немцами не давил…

— Э-э! вы вот млады, зелены ишшо, зеленей молодой травочки, а я старик, я знаю… И не дюже давнее кубыть время, а инако было… Ноне што! вон какие утеснения казацству, а казацство молчит! Заставят и одежу немецкую надевать да бороды брить… А попробовал бы царь в те поры…

— Все одно…

— Нет, скусил бы зуб-то!..

Светлый жучок пролетел пред самыми глазами Филиппа и едва не захватил своим крылышком его по носу. Филипп неуклюже махнул рукой, чтобы поймать его, но жучок был уже далеко. Где-то вдали прокричал несколько раз кулик стонущим, болезненно-скорбным криком; над речкой с шумом и глухим свистом пронеслась стая диких уток.

— А грозный был, сказывают, человек? — опять услышал Филипп голос Багра.

— Да, страшен-то, страшен, толковать не остается… А правду и волю любил…

— Крови много пролил неповинной, старики рассказывают…

— В этом грешен… А все иной раз так доводилось, что и сам, как малое дите, ревел… Как девку-то свою, персиянку, утопил, сколько время прослезовал…

— А до девок-то, верно, охотник был? — Был грешок…

Наступило молчание. Лошади фыркали где-то вблизи; в камышах что-то заплескалось и пискнуло.

— Ужак лягушек ловит, ишь! — сказал уже сонным голосом Белоус.

— А што, он, говорят, жив и теперя?.. — спросил опять Багор, которого сильно заинтересовала история Разина.

— А как же! жив живехонек и по век не скончается…

— Где же он проживает?

— А в Туманных горах…

Багор опять затих, задумавшись о чем-то. Белоус повернулся к нему спиной и скоро засвистел носом.

— А далече эти горы? — спросил Багор, но в ответ услышал лишь тихий и ровный свист и сипение уснувшего Белоуса.

Филипп тоже начал дремать. «О чем это у неба идет разговор с землей? Куда манят звездочки и куда они так ровно и тихо плывут?» — все думал он, но не додумался ни до чего и заснул.