Фредерик Стендаль - Рим, Неаполь и Флоренция

Юг Франции, особенно Тулуза, имеет поразительные черты сходства с Италией, так, например, в религии и музыке. Молодые люди менее скованы страхом не быть на должном уровне , и более счастливы, чем к северу от Луары. Среди молодежи Авиньона я видел многих, подлинно довольных жизнью. Можно сказать, что счастье исчезает вместе с южным акцентом. Молодой парижанин, если он беден и тем самым вынужден действовать, притом среди людей, которые его не щадят, менее вял и более счастлив, чем тот, кто посещает балы предместья Сент-Оноре. Если у последнего высокое происхождение сочетается с крупным состоянием, единственным прибежищем для подобного характера является монастырь траппистов. Труд и опытность, которую дает влияние на других, мешают молодому человеку, не имеющему собственного кабриолета, останавливаться раза по три в день и раздумывать, насколько он в настоящий момент счастлив. Молодой итальянец, беспрерывно хлопочущий об удовлетворении своих самых пустых склонностей, которые легко превращаются в страсти, думает только о женщинах или о разрешении какой-то великой проблемы. Он счел бы вас безумцем, предложи вы ему точно измерить силу живущего в его сердце религиозного чувства. Он вспыльчив, не слишком учтив, но искренен в споре. Он орет во все горло, но страх лишиться всех аргументов не заставит его прибегнуть к уловке и сделать вид, что он-де не понял эллиптического оборота речи, допущенного его противником в споре. И хотя, на мой взгляд, он гораздо ближе к счастью, чем молодой француз, вид у него гораздо более сумрачный. День молодого француза наполнен двадцатью мелкими ощущениями. Итальянец всецело отдается двум или трем. Англичанин переживает острое ощущение раз в шесть недель и томится, ожидая его. Немец испытывает ощущение лишь сквозь мощную пелену своих мечтаний. Если он в данный миг восприимчив, на него произведут одинаковое впечатление и падение листа с дерева и крушение целой империи.

Юность — время отваги. Каждый человек в двадцать лет храбрее, чем в тридцать [213]. Весьма примечательно, что совершенно иначе обстоит с той храбростью, которая нужна для преодоления боязни показаться смешным. Не живут ли бессознательно помыслы о женщинах в сердце юных парижан, которые, казалось бы, отреклись от них ради мистической метафизики?

Я тщетно разыскивал у стен Павии [214]поле того бедственного для Франциска I сражения (1525), которое так замечательно описал дю Белле [215]. В Павии есть красивая улица, замощенная на манер миланских четырьмя полосами гранита, доставленного из Бавено. Из гранита же делают и защитные столбики по обеим сторонам больших дорог на расстоянии шести метров один от другого. Называются они paracarri. Это также прозвище, которое народ дает французским солдатам. «Ah, poveri [216]paracarri!» — часто говорили мне в Милане с оттенком сожаления; до 1814 года слово это произносилось с ненавистью. Народы могут любить только из ненависти к чему-либо худшему.

Не доезжая двух миль до Павии, замечаешь довольно много очень узких кирпичных башенок, возвышающихся над домами. Каждый вельможа при дворе какого-нибудь короля Ломбардии или одного из Висконти строил себе такую защитную башню, где бы он мог укрыться от нападения соперничающего с ним вельможи. Мне очень понравилась архитектура Борромейской коллегии. Ее создал Пеллегрини, зодчий церкви в Po по дороге из Милана в Симплон.

Благодаря Галеаццо II Висконти в 1362 году процветал Павийский университет. При нем там преподавались гражданское и каноническое право, медицина, физика и, кроме того, искусство, внушавшее такой страх Наполеону и доныне многим его внушающее, — логика . Тот же государь, Галеаццо II, изобрел искуснейший способ подвергать заключенного мучительным пыткам в течение сорока одного дня, не лишая его, однако, жизни. Заключенного лечил врач, чтобы на сорок первый день его можно было наконец подвергнуть жестокой казни [217]. Барнабó, брат Галеаццо, проделывал в Милане вещи и похуже. Некий юный миланец рассказал, что видел во сне, будто он убил вепря; Барнабó велел отрезать ему руку и вырвать один глаз: учись держать язык за зубами. Если такие государи не вызывают всеобщего огрубения и отупения, то благодаря им возникают сильные характеры, какие рождались в Италии на протяжении шестнадцатого века. Кое в каких обстоятельствах частной жизни подобные характеры проявляются иногда и теперь. Но они больше всего стараются, чтобы о них не знали. В наши дни любовь почти единственная страсть, в которой им дано раскрыться. Музыка — единственное искусство, проникающее в сердце человеческое так глубоко, что может изображать переживания этих душ. Но надо признать, что они мало способны к тому, чтобы сочинять изящные шутки, вроде «Кандида» или же мемуаров Бомарше. Они даже покажутся весьма нелепыми нашим путешественникам, людям недюжинного ума, как, например, г-н Крёзе де Лессер [218] [219].

Пьяченца, 18 декабря. Сегодня утром, покинув Павию и перебравшись через Тичино по крытому мосту, я направился в Пьяченцу через Страделлу и Сан-Джованни по одной из самых красивых дорог, какие я видел в своей жизни. Все время едешь вдоль холмов, окаймляющих с юга долину По. Благодаря находившемуся со мною священнику в таможне Страделлы наших чемоданов даже не открывали; таможенники отказались от чаевых и отнеслись к нам весьма почтительно. Дорога иногда немного поднимается к вершине холмов, и на север открывается удивительно красивый и необычайный вид. Если так обстоит дело 18 декабря, как же должно быть осенью! Между Сан-Джованни и Пьяченцей мне показали груды человеческих костей — печальные следы сражения при Треббии в 1799 году [220]. На этом месте разыгралась также битва, в которой Ганнибал нанес поражение римлянам.

В Пьяченце есть две конные статуи, еще более смехотворные, чем те, что в Париже, хотя ни одна из них не изображает великого короля в парике и с голыми ногами. Театр в Пьяченце, городе с двадцатью пятью тысячами жителей, удобнее любого из наших. Добрая сотня итальянских городков имеет театры уже в течение двух столетий. Понятно, что опыт и преодоленные ошибки научили зодчих находить самые подходящие формы. Да разве и в Париже каждый вновь построенный театр не лучше того, который он заменил? Так как в спертом воздухе (без кислорода) голоса звучат плохо, итальянские театры в отношении вентиляции опередили наши лет на сто. Зато крестьяне из окрестностей Пьяченцы на двести лет отстают от наших в отношении здравого смысла и благожелательности — качеств, которые делают французов первым народом в мире. Что касается пьяченских крестьян, то это до сих пор злое животное, воспитанное четырьмя веками самого подлого деспотизма [221]. А так как климат здесь благоприятствует этим людям и природа щедро дарует досуг и множество мелких радостей даже беднякам, эти крестьяне не просто грубы и злы, как подданные какого-нибудь немецкого князька, но возвышаются до мстительности, свирепости и коварства. Жестокости немецкого князька помогает суровость климата; выгнать гессенского крестьянина зимой из его лачуги — значит обречь его на гибель. Здесь я слышал два-три таких рассказа о грабителях, что дрожь пробирает от их ужасной жестокости, но в то же время невольно восхищаешься, если обладаешь способностью по-философски оценить ум этих людей и их хладнокровие. Они напоминают мне Рош-Гинара и испанских разбойников Сервантеса. Маино, вор из Алессандрии, был одним из замечательнейших людей этого столетия: недостает ему только четырех страниц в биографическом справочнике, которые простая случайность уделяет самому ничтожному супрефекту. Но какое значение для реально существующих в природе фактов имеют суетные записи людей? Наши невежественные предки ничего не знали об электричестве, тем не менее оно существовало. Настанет время, когда будут с восхищением подмечать и летописать величие характера всюду, где оно обнаружится. Грабителя, вроде Маино, повесят, но общественное мнение признает, что у него было больше хладнокровия и военных дарований, чем у такого-то полководца, который умеет идти навстречу опасности лишь во главе тысячи человек, сомкнувших за ним ряды, и которого хоронят на кладбище Пер-Лашез, нагородив о нем кучу выдумок.