Карел Чапек - Маленькие рассказы (сборник)

Вылезаю из машины и думаю — пронеси господи, если я еще пана священника и прочую свиту этак зацепил, славненькие будут поминки на мою голову! Благодарение богу, им ничего не сделалось, гляжу — по одну сторону дороги застыл министрант с крестом, по другую — священник и все прочие, и так и стоят столбом — как есть восковые фигурки из паноптикума. И тут священник начинает трястись от страха и прочувствованно лопотать:

— Ах, молодой человек, у вас нет решпекта даже к мертвым.

Мне что, я рад, что никого из живых не убил.

Потом, правда, народ опомнился, кто ругает меня, кто спешит на помощь к покойнику в разбитом гробу — такой уж, видать, инстинкт у людей.

И вдруг все как повалят назад и завыли от страха. Что вы думаете — вылезает из этой кучи щепок живой человек, щупает вокруг себя руками и хочет сесть.

— Что это? Что это? Что это? — говорит он и все хочет сесть.

В общем, наше вам с кисточкой — как сказал парикмахер.

— Дед, — говорю я ему, — а ведь вас чуть не схоронили. — И помогаю выбраться из-под обломков.

А он только глазами хлопает и бормочет:

— Что это? Что это? Что это?

И не может встать. Ну, думаю, перелом, по суставу или еще там по чему его двинуло, когда машина наехала. Рассказывать долго нечего — погрузил я их вдвоем с попом в машину и повез в дом печали, а следом шли скорбящие провожатые и министрант с крестом. Само собой, и музыканты, только, правда, они не играли, потому что неясно было, как теперь будет с оплатой.

— За гроб я заплачу, и за доктора тоже, а в остальном — скажите мне спасибо, что не похоронили живого. — И поехал себе. По правде говоря, я был рад, что все уже позади и что не случилось ничего похуже.

Но теперь-то все только и началось. Первым делом написал мне староста деревни вежливое письмо: дескать, семья этого мнимого покойника, некоего Антонина Бартоша, железнодорожного служащего на пенсии — неимущая, хотели они дедушку похоронить как следует, на последние, с трудом скопленные гроши, а теперь, когда в результате моей неосторожной езды дедушка восстал из мертвых, им придется хоронить его еще раз, чего они, по причине своей бедности, позволить себе не могут. И чтоб я оплатил им теперь испорченные похороны — священника, музыкантов, могильщиков и поминальное угощение. Потом пришло письмо от адвоката этого деда: что Бартош Антонин, железнодорожный служащий на пенсии, требует возмещения за порванный саван, несколько сот крон на лечение сломанной лодыжки и пять тысяч денежной компенсации за увечье, полученное им по моей вине. Тут мне стало малость не по себе.

Потом новое письмо: что дедушка как железнодорожник получал пенсию, когда же он почил в бозе, пенсию, разумеется, прекратили выплачивать, и министерство, имея заключение районного врача о его смерти, и не думает ее восстанавливать. Поэтому дед собирается требовать с меня по суду пожизненного содержания как возмещения за утраченную пенсию.

И снова письмо: с той поры, как я его воскресил, дедушка прихварывает, и ему приходится варить пищу пожирнее. И еще — что я вообще сделал его калекой, так как, восстав из мертвых, он уже не он и вообще никуда не годится и все знай твердит: «Я свое дело, сделал, а теперь наново помирать придется! Уж этого я ему не прощу, он мне за это заплатит, не то я до верховного суда дойду. Так обидеть бедного человека! Да за это, полагается наказание, как за убийство!»

И все в том же духе. Хуже всего, что у меня тогда не был уплачен очередной взнос за страховку машины, а страхкасса — поручительская. Что ж теперь будет? Мне самому придется за все платить, как вы думаете?

Начиналось третье действие оперы Дворжака «Черт и Кача». Огни в зале притушили, и шум утих, словно завернули кран. Дирижер постучал палочкой и поднял ее. Пани Малая в первом ряду кресел убрала кулечек с конфетами, а пани Гроссманова вздохнула:

— Я обожаю это вступление.

Пан Колман в седьмом ряду закрыл глаза, готовясь насладиться, как он говорил, «своим Дворжаком».

Полились звуки грациозной увертюры. Тут занавес с правой стороны шевельнулся, и на сцену проскользнуло какое-то маленькое существо; очутившись перед темной пропастью зала, оно в изумлении замерло и тревожно оглянулось в поисках пути к бегству. Но в этот миг его настигли звонкие коготки вступительной польки, и существо задвигало в такт ручками и затопало ногами.

Ростом оно было не выше восьмилетнего ребенка, но грудь его была волосата, все туловище ниже талии тоже покрывала косматая темно-рыжая шерсть; мордочка у него была козья, остренькая, и сквозь курчавые волосы на голове пробивались рожки; существо звонко притопывало копытцами своих козьих ножек. Публика начала тихонько смеяться. Созданьице на рампе в смятении сделало было шаг назад, однако наткнулось на занавес и испуганно оглянулось, но копытца его сами по себе отбивали дробь и кружились в ритме музыки. Казалось, существо на сцене наконец-то преодолело робость: радостно разинув рот, облизнулось длинным розовым язычком и все отдалось танцу — оно подпрыгивало, приседало и с воодушевлением топотало. Ручки его тоже двигались в танце — они взлетали над головой и весело щелкали пальцами, а тонкий, упругий хвост махал из стороны в сторону мерно в такт, как метроном. В этом танце не было большого искусства — по правде говоря, это были просто какие-то скачки, прыжки и топтанье, но все вместе выражало беспредельную радость жизни и движения, это было так же естественно и прелестно, как игры козленка или погоня щенка за собственным хвостом.

Публика размягченно улыбалась и ерзала от удовольствия. Дирижер обеспокоился, почувствовав за спиной какое-то волнение, энергичнее замахал палочкой и строго взглянул в сторону шумовых инструментов — что это там сегодня за странный стук и топот? Но встретил лишь настороженно-преданный взгляд барабанщика с колотушкой в руке, готового к своему вступлению. Оркестр играл старательно и добросовестно, не поднимая глаз от пюпитров, на сцену никто и не глядел.

Там-та-та та-та-там.

«Черт возьми, что-то сегодня не в порядке», — подумал капельмейстер и широкими взмахами погнал оркестр в «форте». Почему в зале смеются? Наверное, что-то случилось. Чтобы отвлечь внимание публики, дирижер повел увертюру все громче, все быстрее.

Созданьице на сцене только обрадовалось этому: оно топало, тряслось, сучило ножками, подскакивало, вскидывало голову и все быстрей мотало хвостом.

…Там-та-та там-там та-та.

Пани Малая, сцепив пальцы на животе, сияла блаженно и растроганно. Она уже слушала однажды «Черта и Качу», четырнадцать лет тому назад, но тогда ничего такого не устраивали.

«Я не сторонница нынешних режиссерских выкрутасов, — подумала она, — однако это мне, пожалуй, нравится». Ей захотелось поделиться с пани Гроссмановой, но та, благоговейно уставившись на сцену, лишь покачивала головой. Пани Гроссманова была страстная меломанка.