Ясунари Кавабата - Тысячекрылый журавль

Нехорошо говорить об этом, но у моей подруги уже был грех до того, как все случилось со мной. Наверно, поэтому я и обратилась к ней за помощью. И она сразу все поняла, то есть поняла прямую причину моего состояния. Но мое отчаяние, водоворот раскаяния, круживший меня как соломинку, – это было выше ее понимания.

А потом я стала приходить в себя, даже повеселела немного. Не знаю, может быть, я пошла в маму, может быть, беспечность и легкомыслие у меня в крови… Так или иначе, но я стала выздоравливать, и подруга отпустила меня одну в это путешествие.

По сравнению с жизнью вдвоем с мамой или с моей одинокой жизнью после ее смерти путешествие, пребывание в разных гостиницах кажутся мне чуть ли не верхом успокоения и беззаботности. Но все же по ночам бывает очень тоскливо и пусто, потому я и начала писать это письмо. С тех пор прошло три месяца, и вдруг я заговорила. Почему?»

«На горячих источниках Хоккэин, 22 октября

Сегодня я перешла через перевал Сугамори на высоте тысяча пятьсот сорок метров и сейчас нахожусь в гостинице на горячих источниках Хоккэин, высота – тысяча триста три метра. Более половины пути осталось позади. Завтра спущусь в городок Кудзю, а оттуда – прямо в Такэда. К вечеру я почувствовала себя немного усталой. Должно быть, от длительного пребывания под лучами высокогорного солнца и от перенасыщенного парами серы воздуха. Здешний источник содержит много серы, а кроме того, как говорят, гора у перевала Сугамори буквально «дышит» серой, и, если ветер дует в лицо, пары проникают в легкие. Говорят, серебряные часы чернеют здесь за один день.

Вчера утром было всего пять градусов тепла, а сегодня – четыре. Сегодня ночью, сказали мне в гостинице, будет еще холоднее. Не знаю, когда они проверяют температуру, но, возможно, перед рассветом ртуть в термометре падает до нуля.

К счастью, мне дали хороший, уютный номер на втором этаже флигеля. Рамы здесь двойные, надежно защищающие от холода. Гостиничное ватное кимоно толстое, а в хибати много горячих углей. Гораздо веселее, чем вчера в Судзию.

Гостиница Хоккэин стоит одиноко в горах. Сюда не доставляют ни писем, ни газет. До ближайшей деревни три ри, до ближайшего дома – полтора. Детей школьного возраста здешние жители устраивают на время учебы в деревне, потому что до начальной школы далеко, тоже около трех ри.

У хозяев гостиницы двое детей – мальчик шести лет и четырехлетняя девочка. Их бабушка зашла ко мне в номер посидеть, наверно потому, что я женщина и приехала одна. Дети пришли с ней и все время воевали – кому сидеть на коленях у бабушки. Сначала место заняла девочка, уселась верхом, обхватила старуху ручонками за шею. Брат попытался ее столкнуть, она на него кинулась, и началась страшная возня. Ребята пищали, гонялись друг за другом. Очень славные малыши, у мальчика прекрасные глаза, но у девочки еще лучше – огромные-преогромные и дерзкие, а личико волевое. Нет, правда, удивительные глаза у этой девчушки! И такая в них дерзость, как у туго натянутого лука. А уж яркость – просто описать нельзя! Может, это горное солнце влило свой блеск в детские глаза?..

– Значит, у вас тут нет поблизости соседей, – сказала я. – Детишкам и поиграть не с кем.

– Не с кем. У соседей есть дети, но далеко они, соседи-то, около трех ри до их дома.

Она рассказала, что, когда родилась девочка, мальчик сказал: «Раньше я спал с мамой, а теперь пришла девочка и отняла маму». А до рождения сестренки он говорил: «У нас родится ребеночек, и мы будем спать с ним рядышком».

Но после рождения девочки ему пришлось спать с бабушкой.

Вот так и растут эти дети с яркими большущими глазами в одиноком доме в горах. Впрочем, не знаю, может быть, зимой хозяева заколачивают гостиницу и переселяются пониже, в деревню. Очень славные дети, красивые, круглолицые.

И я вдруг подумала о себе – я была единственным ребенком.

В детстве я не замечала этого, росла и росла, всегда одна, с самого рождения. То есть не то чтобы не замечала, а, наверно, привыкла. А позже, в гимназии, у меня порой появлялось сентиментальное желание иметь старшего брата или младшую сестренку, но желание это быстро проходило. Когда скончалась мама, я позвонила Вам и сделала Вас соучастником в сокрытии истинной причины ее смерти. Нехорошо получилось, словно Вы действительно виноваты в том, что она умерла. Я только сейчас об этом подумала, задним числом. Был бы у меня старший брат, я бы Вам не позвонила, да и мама, может быть, не умерла бы. Во всяком случае, я бы не испытала такого горя и такой глубины греха. Просто не могу прийти в себя – так меня поразила эта внезапно вспыхнувшая мысль. Я, единственный в семье ребенок, всю жизнь мечтала о товарище, о друге, потому так и потянулась к Вам, приласкалась душой… К Вам – к кому я не имела права приласкаться.

Я, единственный ребенок, сейчас сижу в одинокой горной гостинице и жажду, жажду увидеть моего старшего брата. Позвать бы его, несуществующего и никогда не существовавшего! Пусть не старший брат, пусть будет младший или старшая сестра… Лишь бы родной человек… Смешно, наверно, что мне хочется позвать не рожденных на свет братьев и сестер…

Единственный ребенок… Кстати, Вы ведь тоже единственный. И об этом я раньше никогда не думала. Когда Ваш отец приходил к нам, он, разумеется, не говорил, что у него единственный сын, – Ваша семья была для нас запретной темой, – но однажды он сказал:

Скучно тебе одной, хорошо бы маленького братика или сестренку.

Я побелела как полотно, с трудом уняла дрожь. А мама:

– И правда! Вот и Оота, умирая, очень жалел ее. Страдал… Говорил, плохо ей будет одной, девочка ведь…

О простодушная моя мама! Но и у нее, кажется, перехватило дыхание, когда она заметила мое состояние.

Я в этот миг испытывала и ненависть и страх. Мне было уже лет пятнадцать, и я все отлично понимала. Мне показалось, что Ваш отец говорит о будущем ребенке, о моем брате или сестре от него! Я содрогнулась – у ребенка будет другой отец, не мой!.. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, ничего такого не намечалось, просто во мне заговорила излишняя подозрительность. Ваш отец, произнеся эти слова, скорее всего думал о Вас – единственном сыне. Или пожалел нас с мамой – одиноких, не имевших никого на свете. Но тогда я была в страшном состоянии. Решила: если родится ребенок, убью. Ни до, ни после мне никогда не приходила мысль убить человека. Но тогда я, наверно, действительно могла бы убить ребенка. Не знаю, что это было – ревность, ярость, ненависть… Или вопль детской души, такой еще чистой. Мама, по-видимому, что-то почувствовала.

– Мне по руке гадали, сказали, что у меня будет только один ребенок, – сказала мама. – Да и зачем мне второй? Она у меня такая хорошая, добрая, что и десять детей ее бы не заменили.