Ганс Фаллада - Железный Густав

Эрих дернулся на своем стуле, у него явно чесались руки.

Но Гейнц с видом победителя откинулся в своем кресле и вызывающе, свысока смотрел на Эриха, на лице которого дружеское расположение сменилось досадой.

— Ты все еще не уразумел, — продолжал Эрих. — Она не просто танцует. Дело в том… — Но он умолк и только загадочно посмотрел на брата.

— В чем же дело? — спросил Гейнц с насмешкой, по он чувствовал, что Эрих чего-то не договаривает, что-то держит про себя.

— Дело в том, что она танцует…

— Пора начинать! — неожиданно прозвучало из кресла Тинетты. — Пора начинать!..

Тинетта сидела, откинувшись на широкую мягкую спинку кресла, сидела, крепко зажмурясь, с полуоткрытым ртом. Казалось, она уснула и говорит во сне…

— Пора начинать! — сказала она в третий раз, почти напевно, так и не объясняя, что пора начинать.

— Да, в самом деле пора, — повторил за ней Эрих. — Извини меня, Малыш, ты сам все увидишь. Может быть, и Тинетта…

Так и не досказав, он пошел к третьему креслу, по ту сторону от Тинетты: теперь Гейнц совсем его не видел. В просторном холле водворилась тишина… Только изредка трещало полено в камине и каскадами рассыпались искры…

В душе у Гейнца все клокотало, но, несмотря на злость, он чувствовал, что и сам поддается этому захватывающему ожиданию. Танцы, что ж пускай, очень мило, но не станут же Эрих и Тинетта в лепешку расшибаться из-за каких-то танцев! Они разогнали всех слуг — а может быть, и Тинетта… сказал Эрих.

«Послушайте», — хотел было он сказать и вдруг заметил, что скрипач (слепой скрипач!) заиграл. И тогда он не стал ничего говорить, а стал слушать…

Льются чистые серебряные звуки, и вдруг Гейнц, словно повинуясь зову, поворачивает голову и видит ее, незнакомку, — она сходит по лестнице своей царственной поступью, — глядя на нее, Гейнц впервые понял, что в прямой осанке человека есть что-то божественное, отличающее его от всех других тварей…

И этой поступью, исполненной божественной гармонии, она нисходит по лестнице — совсем нагая. Он закрывает глаза, — быть может, это лишь сон, обманчивое наваждение? Но нет, она, конечно, нагая. Она и должна быть нагой — та, чьи движения исполнены такой прелести, для которой любой покров — досадная помеха!

Она сходит с лестницы, она совсем близко проскользнула мимо Гейнца, подобная белому пламени, прекрасная, тихая, молчаливая, она беззвучно становится перед горящим камином. Скрипка наверху зовет ее и манит… Но она стоит беззвучно, склонив головку, словно прислушиваясь к себе, словно она, как и Гейнц, слышит пение скрипки не извне и сверху, а в самой себе…

Но что это? Когда она зашевелилась? Она вся клонится, руки ее ожили, они скользят, но и это промелькнуло, точно сон… Белое пламя прыгнуло, оно клонится к земле. Кажется, что порыв ветра хочет его умчать, задуть. Но нет, она здесь, она снова здесь, еще белее и царственнее, чем раньше. И вдруг, о диво! Гейнцу кажется, что она с сомкнутыми ногами, не шевеля ни одним членом, отделяется от земли и, невесомая, воспаряет вверх…

Но что это? Почему она остановилась? Застыла на месте и к чему-то прислушивается, меж тем как скрипка наверху продолжает петь? Она больше не танцует, она стоит и слушает. Она ждет. Снова и снова вспыхивая, освещает огонь ее тело, пробегает по бедрам, приподнимает острия груди, вырывая их из темноты, и спешит дальше, чтобы осветить руку, которой она теперь призывно машет.

Медленно поворачивает Гейнц голову. Кого же она зовет? Кого манит?

Он смотрит на Тинетту. Она поднялась и застыла перед своим креслом. Медленно, словно во сне, освобождается от одежд, и они соскальзывают одна за другой и падают на пол. Соскользнувшая с бедер юбка темной скорлупкой ложится у ног. Шелуха, обнажившая серебристый плод. Ибо вот она вся, стройная, серебристая…

«Закрою глаза, — думает Гейнц. — Мне этого не вынести… Не хочу видеть ее такой, мне ее тогда вовек не забыть…»

И все же он смотрит, не отрывая глаз, на это серебристое видение, на эту поистине явившуюся из облаков Венеру, ревниво оберегаемое видение его ученических снов…

Как зовет и манит скрипка! Она благословляет мир, она призывает жизнь. То, что грезилось нам во сне, стало явью, превосходящей всякий сон…

Обе женщины скользят друг другу навстречу, каждая протягивает руки к другой — но что это? Одна, ускользнула, другая устремляется следом, одна ищет и манит, другая убегает и тоже манит. И снова они сходятся… Почти неслышно поет скрипка, чуть потрескивает огонь… Одна сжимает другую в объятиях…

Прильнув друг к другу, каждая вглядывается в лицо другой, каждая ищет чего-то в глазах у другой — но чего же? Обе улыбаются той загадочной улыбкой, которую он весь вечер видел в глазах Тинетты… Улыбка вековой давности, эта всезнающая улыбка сожаления о тленности всего земного, о ничтожестве наших утех…

Быть может, они и сами не знают об этой улыбке? Они стоят слишком близко, они тесно прижимаются друг к другу, тело к телу, грудь с грудью. Они больше по держат друг друга и объятиях, а лишь прижимаются одна к другой… Нет, я не хочу этого видеть! У каждого из нас был свой рай детства, и всем нам пришлось его покинуть, ведь человек не может жить в раю, да он этого и не хочет, человек хочет трудиться среди людей!

Но если нас лишили рая, значит ли это, что мы должны так низко пасть? Я не хочу этого — уходи прочь! Ты с первого мгновенья была мне ненавистна, — хоть у тебя и скромная прическа мадонны, я сразу почуял в тебе зло! Не смей так обнимать ее, не смей докучать ей своим ртом! Эрих, ведь это твоя возлюбленная, скажи, чтоб она не смела! Скажи ей ты, а я не в силах, у меня словно все мышцы расслабли.

И в это самое мгновение, точно услышав зов брата, Эрих повернулся к нему и закричал:

— Ну как, Малыш, нравится? Правда, красиво? Разве мы наобещали тебе слишком много?

И он с насмешкой, торжествуя, смотрит на брата.

Гейнц встает, он хочет ответить Эриху — нет, хочет убежать, но не в силах глаз оторвать от той, что медленно, о, так медленно к нему подходит…

«Нет, бежать отсюда… Прочь… Я…»

— Малыш, — чуть слышно говорит Тинетта и кладет ему руку на плечо.

И под этим легчайшим прикосновением он подламывается, будто его сразил кулак, кулак судьбы. Он падает перед ней на колени, ее рука играет его волосами, ее нагое тело перед ним. И он прижимается к нему головой, он стонет от вожделения и отчаяния, он упивается запахом жизни и тлена…

И слышит смех…

Не скрипка ли смеется? Но разве может скрипка смеяться над человеком?

Повсюду зажглись огни, холл ярко освещен — Гейнц Хакендаль, семнадцати лет, пал на колени перед французской шлюхой и целует ее нагое тело, точно это святая дароносица! А в дверях стоит его брат и проклятая плясунья и смеются над ним, высмеивают его муки, его невинность, всю его жизнь!