Ганс Фаллада - Железный Густав

— Сестра срочно уезжает…

Прачка откровенно скалила зубы — ей, мол, известно, что за сестра эта сестра, а также, что срочные отъезды таких сестер совершаются в зеленой полицейской машине — она, мол, не вчера родилась…

И вот наконец Гейнц с Эвой в такси, немало раздосадованный всей этой безалаберщиной и суматохой, — он-то надеялся навести хоть какой-то порядок в Эвиных делах и еще больше все запутал. А Эва вдруг заулыбалась: пропущенные на ходу рюмочки возымели действие; она объявила, что страшно рада — она мечтала удрать от этой старой выдры, ведь та берет бессовестный процент за стол и квартиру… Да и вообще, Тауэнцинштрассе давно уж не ее район — там вольготно только тем, кто помоложе да пошикарнее. Северный район — Тикштрассе или Шлегельштрассе — вот ее настоящее место, там она будет зашибать деньгу. Разве Гейнц не заметил у нее морщинок?..

И она стала плакаться, что рано стареет, да и вообще что это за жизнь — одной ногой в тюрьме, другой в больнице, кто такое вынесет? А все отец — если б он не орал на каждого, она бы ни за что не спуталась с Эйгеном… Гейнц мрачно слушал. Он спрашивал себя, можно ли считать задачей — задачу, разбудившую его нынче поутру? А что, если дело Эвы Хакендаль раз навсегда закончено и пересмотру не подлежит?

Все ближайшее время вопрос этот не переставал мучить Гейнца. Невзирая на его усилия внести в дела Эвы ясность, все с каждым днем только больше запутывалось, а Эва словно этого и не замечала. Напротив, сумятица, беспорядок были как бы ее стихией…

Наконец он махнул рукой на всякие вопросы и сомнения. Профессор Дегенер говорил ему, что надо в собственном тесном кругу навести порядок — прежде чем браться за сложные задачи, надо одолеть простые. Это он и решил сделать. Когда же у него опускались руки, он старался представить себе, как в Германии тысячи людей заняты сейчас тем, что постепенно, по камушку, восстанавливают разрушенное войной — тут нужно поистине адово терпение! Сперва оздоровить клетку, сказал профессор Дегенер.

«Я — ассенизатор», — говорил себе Гейнц. И продолжал свою бесполезную беготню, и не обращал внимания на воркотню сестры, и даже иной раз думал с чувством ласкового превосходства: «Ничего тебе не поможет — я и против твоей воли вытащу тебя из грязи…»

Все это давалось ему нелегко. Урывками, после занятий, за счет подготовки к экзаменам носился он по городу, пытаясь выяснить, при каких обстоятельствах стреляли в Эйгена Баста.

Приходилось соблюдать величайшую осторожность, в полицию обращаться было нельзя, ведь неизвестно, в какой мере Эва, помимо той кражи в универмаге, замешана в уголовных делах Эйгена Баста — разве от нее добьешься правды!

Гейнцу даже нравилось изображать добровольного сыщика из уголовного романа, нравилось бегать по Берлину в поисках, быть может, очень опасного преступника: вымогательство, грабеж, мелкие кражи, крупные кражи, бандитизм, вооруженные налеты, эксплуатация продажных женщин, а может быть, и убийство. Веселенький списочек — ничего не скажешь!

Что ему не нравилось, так это шататься по ночному Берлину, заговаривать со встречными девицами и отвечать на их заигрывания, чтобы после досужей болтовни о том, о сем, перевести разговор на некоего «Эйшеня», более известного под кличкой «Черный Эйшень». По-видимому, таких черных Эйгенов в Берлине было пруд пруди.

Гейнца лихорадило в постоянной беготне и тревоге, он все больше худел и бледнел, а жизнь в мире между тем продолжалась. Началась передача союзникам торгового флота, повсюду проходили массовые митинги протеста против насильственных мирных условий. Национальное собрание тоже высказалось против, хотя и в более сдержанной форме. В Рурской области началось восстание, в Вюртемберге — всеобщая забастовка. В Берлине собрался Первый общегерманский конгресс безработных и был предложен первый план развития народного хозяйства на общую сумму в четырнадцать миллиардов, из коих недоставало всего лишь семь. В Мюнхене была создана советская республика, в Дрездене инвалиды войны застрелили военного министра. Тем не менее Первое мая было объявлено праздником рабочих — согласно социал-демократической программе, тогда как пасхальное послание призывало верующих: «Прекратите взаимные избиения! За работу!»

После чего в Брауншвейге была объявлена всеобщая забастовка, да и везде понемногу бастовали…

Во время этих событий — а в те дни происходило столько ужасного, что никто уже не видел в этих ужасах ничего ужасного, — в это время Гейнц словно в полусне сдавал экзамены — сдавал кое-как, отнюдь не как блестящий ученик, обманув ожидания профессора Дегенера. Гейнц, не особенно вдаваясь в подробности, объяснился с любимым учителем и все ему рассказал. Профессор только головой качал:

— Да я совсем не то имел в виду, говоря, что надо навести порядок… — пробормотал он в ответ на исповедь Гейнца. Однако не стал к нему придираться на экзаменах, и Гейнц благополучно проскочил.

— Что ты теперь собираешься делать? — спрашивали его одноклассники.

— Кем же ты все-таки будешь? — причитала мать.

И только отец не задавал вопросов, но его обращенные на сына взгляды были порой красноречивее слов.

Однако у Гейнца Хакендаля именно сейчас не было времени думать о своих делах. Сперва он должен найти Эйгена Баста. Этот домовой, это страшилище, этот восставший из гроба мертвец должен быть найден.

И он был найден. Вскоре после экзаменов Гейнц увидел Эйгена Баста лицом к лицу, и произошло это необычайно просто, криминалистические способности Гейнца тут никакой роли не сыграли. Как-то, когда Гейнц сидел у сестры, хозяйка ввела в комнату мальчугана.

— Где Эва? Тут к ней мальчик с поручением…

— Эва должна быть у Ольги. Она только что вышла, — сказал Гейнц, мельком взглянув на посланца, который не вызвал у него никаких подозрений.

Мальчик лет тринадцати, угрюмо глядевший исподлобья, пристально посмотрел на Гейнца. И вдруг ухмыльнулся во весь рот.

— Ты небось ее новый будешь? — спросил он.

— Да, — сказал Гейнц и протянул руку. — Ну-ка, давай, что там у тебя?

Мальчик опять ухмыльнулся и покачал головой.

— Сколько? — спросил он.

С деньгами у Гейнца обстояло плохо — пока он блуждал по Берлину в поисках Эйгена Баста, все нарядные одежки Эриха успели превратиться в чаевые и деньги на проезд. Он предложил марку.

Мальчик покачал головой.

— Две марки.

Молчанье.

— Ладно, пусть будет три.

— Гони монету! — сказал юнец и достал из кармана записку.

Гейнц отдал деньги и на расстоянии прочел записку — мальчуган так и не выпустил ее из рук.

«Сотнягу — или пепельница!» — гласила записка.