Ганс Фаллада - Железный Густав

— Вечно у тебя такие истории, — взъелся на него Хакендаль. — Немедленно разбуди, рассчитайся, да гони их с моего двора!

И он отступил в сторону.

— Эх, господин Хакендаль, — с упреком возразил извозчик. — И как у вас сердца хватает? Ведь это же дети, невинные дети, на них поглядеть — душа радуется, что у отца, что у матери… Ведь это та самая любовь, про какую в песенниках пишут…

Продолжая приговаривать своим дребезжащим голосом, Пипграс не спеша опустил верх пролетки и отстегнул кожаный фартук…

Собралось уже множество зрителей. Ночные извозчики, уставшие после дежурства, и выспавшиеся за ночь дневные извозчики. Отто и Рабаузе тоже не отказали себе в удовольствии поглядеть на представление. (Старик Пипграс и правда частенько выкидывал такие номера.) Женщины в доме и те учуяли, что во дворе что-то происходит, и снова выглядывали из окон вместе с тринадцатилетним Малышом.

Им представилось в самом деле трогательное зрелище, приятно было смотреть на спящую пару. Если оба и были навеселе, садясь в пролетку, то сейчас они спали совсем как дети. Ее головка, как и полагается, покоилась у него на груди, и оба крепко держались за руки, словно даже и дебрях сна и в чаще сновидений боялись заблудиться и потерять друг друга.

Зрители молча наблюдали прелестную картину. Дав им время наглядеться, Пипграс сказал примирительно:

— Ну как, господин Хакендаль, кажись, я не соврал? Сердце радуется, как подумаешь, что есть еще такое в имперской столице Берлине, где шлюхи на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки! Ну, да в Берлине чего только нет…

Кто скажет, какие мысли и чувства пробудил у старого Хакендаля вид юной пары? Ведь и он был когда-то молод, и он видел, что то была еще детская любовь, легкое, бестревожное чувство…

Зря только Пипграс прошелся насчет шлюх, которые на Фридрихштрассе наступают друг дружке на пятки, — Хакендалю, возможно, вспомнилась дочь, что тайком шляется в кафе, пользующееся дурной славой, а также сын, от которого этим утром разило гнуснейшими духами. Одним прыжком подскочил он к пролетке, тряхнул спящего за плечо, да как заорет:

— Хватит спать! Вон с моего двора, сопляк!

Но прежде молодого человека проснулась его юная подруга. Она подняла голову и увидела чужой двор, все эти обращенные к ней чужие лица мужчин, глядевших — кто с испугом, кто с досадой и осуждением. Девушка не знала, что эти чувства относятся к грубому наскоку Железного Густава, и приняла их на свой счет.

Она схватила своего дружка за руку и сорвала его с сидения.

— Проснись, Эрих, куда это мы попали? — И бегом к воротам, подобрав длинные юбки и таща за собой своего Эриха.

Услышав имя Эрих, Хакендаль совсем взбеленился и бросился за юной парой, честя ее на чем свет стоит. А по другую сторону бежал извозчик Пипграс, он не ожидал для своей шутки такого финала и теперь упрашивал на ходу и грозился:

— Что вы делаете, хозяин? Ведь господа еще не заплатили! Остановитесь, господин хороший, и уплатите что следует по таксе!

А юная девушка со своим спутником все прибавляли шагу, убегая от зловещих видений действительности в свежее лазоревое июньское утро…

Первым остановился старый Хакендаль. Он стал в воротах у каменного столба, увенчанного золотым шаром, утер взмокшее лицо и, словно очнувшись, уставился на окружающих. Но все в замешательстве от него отворачивались, каждый спешил заняться делом, настоящим или мнимым.

В молчании прошел Железный Густав через весь двор; он только негромко бросил на ходу: «Управишься один, Отто!» — и скрылся в доме.

И тотчас же все пришло в движение, все шептались и шушукались, но особенно толпился народ вокруг запыхавшегося Пипграса. Он так и не догнал молодую пару — этой ночью любовь катали бесплатно.

Ровно в семь у Хакендалей пили кофе, и, каково бы ни было на душе у Железного Густава, он ровно в семь становился, выпрямившись, во главе стола и приказывал Гейнцу читать утреннюю молитву. А затем раздавалось шаркание ног и стук передвигаемых стульев, и мать разливала мучную болтушку.

В молчании выскребали ложки остатки размазни в тарелках, в молчании поглядывал то один, то другой на опустевший стул Эриха. Мать нет-нет вздыхала и, вспомнив голодного сына в подвале, роняла: «Ах да!» и «Боже мой, боже!» Но никто ей не отвечал, пока она не разразилась жалобой:

— Опять никто ничего не ел! Да что это с вами такое? Кушай хоть ты, Малыш, уж у тебя-то нет причин морить себя голодом!

Мальчик зорко взглянул на отца и пробасил на самых низких нотах своего меняющегося голоса:

— «Plenus venter non studet libenter» — Сытое брюхо к учению глухо. По случаю сегодняшней контрольной по-латыни мне приличествует умеренность в потреблении вареной муки…

— О господи! — вздохнула мать. — Для того ли посылаешь детей учиться, чтобы потом ни слова ихнего не понимать и чтобы…

Она так и не кончила, в глазах у нее заблестели слезы, и каждый понял: она думает о сыне, сидящем и погребе, он-то уже отучился!

— Придержи язык! — буркнул отец в сторону Гейнца.

— Слушаюсь, pater patriae! [7] Отец отечества ( лат .) — И все еще не унимаясь: — Прикажете отнести в школу записку, по какой причине Эрих уроки прогулял.

Отец сверкнул на сына глазами, остальные низко опустили головы, но гроза миновала без единого удара грома; отшвырнув ногой стул, Хакендаль удалился к себе.

Спустя полчаса Гейнц ушел в школу, а Зофи в больницу. Эва с помощью маленькой горничной прибиралась в комнатах, фрау Хакендаль чистила на кухне овощи, а Отто и старик Рабаузе держали в конюшне совет, следует ли напомнить отцу о его личных клиентах, или лучше его не трогать…

Хакендаль-старший сидел за письменным столом. Перед ним лежала раскрытая кассовая книга, а рядом — утренняя выручка, но он ничего не подсчитывал и не заносил в книгу.

Он сидел и размышлял. Размышлял мрачно и нескладно, повторяя себе сотый раз, что свет не перевернется из-за одного домашнего воришки, ни даже из-за работодателя, потерявшего власть над своими служащими.

Да, свет не перевернется, но его-то свет перевернулся! Он размышлял о том, почему его дети никогда не хотят того, чего он хочет, почему они ему во всем перечат. Сам он всегда с готовностью слушался старших, а между тем его дети если и слушались, то скрепя сердце, огрызаясь и всячески выражая свое недовольство. Быть может, то, что сегодня случилось, не такая уж беда, смотришь, месяца через три, через полгода все забылось бы и поросло травой. Но нет — это все же беда, и беда настоящая! И дело не только в краже у своих, дело в том, что все катится в пропасть, все идет прахом: дети плюют на горбом нажитое отцовское добро!..

Наморщив лоб, глядит он на деньги, лежащие на письменном столе. Его уже не радует щедрая ночная выручка, ему уже не хочется внести ее в кассовую книгу, ведь до этого придется вписать другую цифру.