Ганс Фаллада - Железный Густав

Гейнцу Хакендалю казалось, что даже чиновникам оно осточертело, и они занимаются им только потому, что кто-то когда-то его завел и никто не решается наложить резолюцию: «Изъять из производства»…

Да, Гейнцу Хакендалю сумели внушить, что он — ничто. Крупинка из миллиона крупинок. Так или иначе, а колеса сомнут его. Это неизбежно для всякого в его положении. Одному достается меньше, другого растирает в порошок, и он прахом, мякиной вылетает из машины. Вот и нет человека!

Порой, раздумывая о тех трех зеленых бланках, Гейнц испытывал страх, — как бы и с ним не случилось того же, как бы и его не стерло в порошок. История с пасквильной запиской так и кончилась ничем, заглохла. А вдруг он и в самом деле в чем-то провинился — ведь возьми он тогда у Зофи пять марок за просмотр бухгалтерских книг, вот и пропал, раздавлен, развеян в прах — и следа не осталось!

Это надолго пришибло Гейнца. Он впал в тяжелую депрессию. Ничего не хотел делать, сторонился всякой работы, не чистил домашним обуви, не надевал мальчику пальто, все у него из рук валилось. Он был осужден, и нависший над ним приговор превосходил жестокостью приговор, вынесенный любому преступнику. Преступнику не запрещают работать, от него даже требуют работы: что-то выходит из его рук, пусть всего лишь циновка или сетка для покупок.

Гейнц же бродил в мире, где все было под запретом. Ему ничего не разрешалось делать. У него были силы, был разум, но ему запрещалось приложить свои силы к делу. Разум служил ему только затем, чтобы копаться в своих мыслях и чувствах. Выключенный из жизни, сиди и жди смерти — мы даем тебе лишь возможность продлить это ожидание. Радуйся: тебе еще порядком осталось ждать. Но это ожидание — твое единственное занятие!

Теща, Ирма, его собственная плаксивая матушка и даже отец пытались его рассеять, не давали ему закиснуть.

— Встряхнись, Гейнц, что ты ходишь, как дурной? Погоди, в воскресенье я повезу тебя со всем семейством за город — на зеленый простор. Блюхер и то не нарадуется, когда видит свежую зелень вместо зеленых скамеек на Кайзерплац!

— Да, скамеек… а ты читал, отец: безработным уже заказано на них садиться. Кто-то подал блестящую мысль: ведь мы только и знаем, что гонять лодыря, а людям и отдохнуть негде!

Ну что с ним поделаешь — это стало у него пунктиком, навязчивой идеей.

Все началось с того, что старик Густав увидел перед вокзалом Ваннзее толпы любопытных. Площадь кипела народом, рябили знамена, трепыхались новый немецкий и французский флаги, в почетном карауле стояли войска, играли оркестры, а вот и оратор взобрался на помост и произнес речь.

Все это Густав Хакендаль со своих козел видел, как на ладони. Он видел также и женщину в черной амазонке на гнедом коне. Женщина, по крайней мере на расстоянии, не произвела на него впечатления, зато гнедой ему понравился.

«Чудесная лошадка, — думал Хакендаль. — Эта мадам ее не стоит. Мне бы такую для моей пролетки».

Он спросил у водителя такси, что тут происходит.

— Да господь с тобой, Густав! — сказал водитель, он, разумеется, как и все берлинские шоферы, знал Хакендаля. — Ты что, с луны свалился? Это же та, что прискакала к нам из Парижа. И всю дорогу верхом на коне! Не хотел бы я быть ее конем, да и задницей тоже. Хотя в конце концов все у них обошлось благополучно, и теперь их чествуют…

— Чествуют?.. За что же?

— Ну, Густав, и туго же ты соображаешь! Ведь она прискакала из самого Парижа. Экая даль, и все время верхом!

— И это все? И по такому случаю весь тарарам? Ну, знаешь, приятель, мы с Блюхером проделываем эдакое каждый божий день! А ведь мне уже без малого семьдесят. Если от Берлина до Парижа не дальше, чем от Парижа до Берлина, мы с Блюхером вполне можем с ней потягаться. Верно, Блюхер?

— Ну что ж, покажи свою прыть, — рассмеялся шофер. И обратился к другим водителям, которые подошли послушать: — Как вам нравится? Юстав в своей пролетке решил ехать в Париж, брататься…

— Что ж, Юстав, это дело!

— Загонишь ты Блюхера!

— В пролетке это еще почище, чем верхом.

— Что это я слышу — Париж да Париж. Уж не тот ли «Париж», что рядом с погребком «Шпандау»? Верно, Юстав?

— Вот это по-нашему, по-железному, Юстав! Им в Париже не придется отливать тебя из железа, они прямо как есть поставят тебя на колонну. Уж ты-то от дождя не раскиснешь!

— Понять не могу, с чего вы раскудахтались! — с недоумением возразил Густав Хакендаль. — Вам это и вправду кажется такой диковинкой? А мне вот нипочем, стоит только захотеть. И я, пожалуй, захочу…

В раздумье вернулся он к своей пролетке и взобрался на козлы. Издали он видел, как чествовали парижскую амазонку. Прискакал отряд всадников, они приветствовали французскую гостью, на время скрыв ее от взоров зрителей, — так тучи заволакивают солнце. Вся кавалькада двинулась в город, предшествуемая громом оркестров. Народ кричал «ура»…

«Интересно, — раздумывал Густав, — сохранились ли еще в Париже извозчики? Хорошо бы на площади собралось, скажем, пятьдесят пролеток! Было бы глазу на чем отдохнуть после всех этих тупорылых автомобилей, — ведь спереди они ровно топором обрублены, что там ни говори…»

А потом к Хакендалю сели трое и приказали следовать на рыси за кавалькадой. Он слышал, как они толковали между собой: «Молодчина женщина! Уж это рекорд так рекорд! Вот они каковы — эти французы, с лица как есть лимон, глядеть тошно, зато уж выдумки им не занимать!»

И Густав думал, держа Блюхера на рыси: «Вот так бы и про тебя стали говорить, Юстав! Это, конечно, не то, что иметь свой извозчичий двор, какая-то в этом есть блажинка. А все же хочется человеку чего- то другого. Здесь только и знай седоков возить, сорок лет я этим занимаюсь! Все будет какое-то разнообразие в жизни, тем более во Франции я и Отто навещу! Меня иной раз сомнение берет, а может, он и не был раззявой, в лошадях парень разбирался…»

Так бежали его мысли, не отставая от процессии. Когда же он слышал, как люди кричат ура, и видел, как по мере приближения к Бранденбургским воротам все гуще становится людская лавина, он говорил себе: «Гляди хорошенько, Юстав, и смекай! Может, из этого что и выйдет…»

Железному Густаву, должно быть, не довелось бы увидеть французскую наездницу, если б не его дочь Зофи. Это она позаботилась о том, чтобы ее отец снова заделался городским извозчиком. Как извозчик, он и попал на устроенную парижанке встречу, и это навело его на размышления.

Холодную и расчетливую по натуре Зофи чем дальше, тем больше тяготило, что она, владелица все расширяющейся частной клиники, дочь простого извозчика. Тем более что пациентам это становилось известно даже не через сестер — их она бы мигом приструнила, чтобы пресечь подобные интриги, — но через самого отца. Тот успокоиться не мог, пока не доводил до сведения всех и каждого, что он — старейший извозчик Берлина, Железный Густав, и что заведующая клиникой — его дочь…