Ганс Фаллада - Железный Густав

— Это я-то осрамлю всю семью? А по-моему, совсем другие люди, твои брат и сестра, опозорили семью, вываляли в грязи наше честное имя. Я знаю, Малыш, это вина не твоя, ты малый порядочный! Но разве ты бегал к брату и сестре, говорил им: «Бросьте ваши глупости, вы только меня срамите!» А с отцом ты себе позволяешь!

Он посмотрел на сына и покачал головой.

— Ну что стоишь, как в воду опущенный! Чего обижаешься? Не мешай старику получить удовольствие. Не твоя забота, если люди станут надо мной смеяться!

Сын смотрел куда-то в пространство, уже наполовину убежденный.

— Ну, что ж, отец, — сказал он со вздохом.

— То-то, Малыш, я же знаю, ты у меня парень разумный. А теперь окажи отцу настоящую дружескую услугу. Поднимись наверх к матери и расскажи ей осторожненько про мою поездку. Что-то она чует, но ничего толком не знает! Сделай это! От тебя ей легче будет услышать. Сделай это для меня, Малыш!

Но вот февраль сменился мартом, приближался апрель. У всех было достаточно времени привыкнуть к мысли, что старику отцу предстоит далекое путешествие. Правда, оно казалось маловероятным — Железный Густав не обнаруживал ни малейших признаков предотъездной лихорадки. Каждое утро, как всегда, взбирался он на козлы, чтобы промыслить дневное пропитание.

И только на нового жеребца, которого он, по неизвестной причине, нарек «Гразмусом», старик поглядывал с опаской.

— Не знаю, — говорил он в таких случаях, — Гразмус неплохой конь, и без баловства, но две тысячи километров в один заезд — это не шутка!

И он ощупывал коню ноги, с сомнением качая головой.

В то время, в марте, все еще казалось, что ничего из этой затеи не выйдет. А тут еще старик Хакендаль возьми да и захворай, впервые в жизни слег по-настоящему. Врач нашел у него грипп. Конечно, Хакендаль долго сопротивлялся и доказывал, что ничего у него не болит, пока не свалился. С температурой сорок лежал он в постели, стучал зубами и стонал:

— Мыслимое ли дело, чтоб со мной приключилось такое! Никогда не болел, а тут нате вам, и это когда мне предстоит первое путешествие за всю мою жизнь. Ну, да я не дамся! Меня не проведешь! Со мной этот номер не пройдет. Ну-ка мать, налей мне снова той настойки! Чего бы мне еще такого сделать? Все, что нужно, лишь бы не провалить поездку. Вся моя жизнь была бы ни к чему без этой поездки в Париж.

За время болезни он всех родных обратил в свою веру. Как бы плохо ему ни было, он твердил, что должен поехать в Париж…

— Ну, как, Гейнц, даешь ли ты Гразмусу достаточную разминку? Попроси мясника, пусть прихватывает его с собой, когда ездит на бойню. Гразмусу вредно застаиваться в конюшне. О господи, а вдруг с поездкой ничего не выгорит!

— Выгорит отец, непременно выгорит! — уверяла его даже мать, которую раньше приводила в ужас мысль об этой поездке.

— Что, Рыжик? — ухмылялся старик, обливаясь потом, перемогая жар и озноб. — Небось поджилки трясутся, а? Ну, да не беспокойтесь: во всю мою жизнь уж если я что сказал, значит, так оно и будет. В этом я всегда был железный. Вы же знаете — Железный Густав…

— Можно бы дать небольшую заметку, — жалобно отзывался Грундайс, — сообщить, что вы заболели и что поездка откладывается на неопределенное время. Как вы думаете?

— Что значит — откладывается? Старый человек ничего не откладывает в долгий ящик. То, что хочешь сделать, делай сразу! Я еду точно в указанный день и час. Так и запишите!

— Но ведь остается всего три недели, — взывал несчастный Грундайс.

— Три недели — как раз то, что нужно! Если я заболел за одну неделю, то уж за три непременно поправлюсь. Ты, мать, не плачь и не страдай, в Париже будет Хакендаль!

И старик, весьма довольный, откинулся на подушки и, улыбаясь, задремал.

— Провалилась поездка! — стонал Грундайс.

— Отец поправится! — убежденно возражал ему Гейнц, уже всем сердцем сочувствовавший планам отца. — Он еще доставит себе эту радость.

— И я от всей души желаю отцу, чтобы он поехал! — причитала мать.

— Да справится он с болезнью, — говорила Ирма. — Ничто его не сломит.

— Ты, мать, не плачь и не страдай, в Париже будет Хакендаль! — улыбался во сне Железный Густав.

Перед главным подъездом издательства остановилась празднично разукрашенная пролетка номер семь. Сзади к ее кузову прикреплен большой щит:

ГУСТАВ ХАКЕНДАЛЬ ,

старейший извозчик Берлина,

отправляется в этой пролетке

в пробег Берлин — Париж — Берлин.

Играет оркестр. Любопытные останавливаются, читают, смеются и идут дальше, гнедой, он же Гразмус, пытается — отчасти с успехом, отчасти без успеха — сожрать украшающие его цветочные гирлянды, а самого извозчика не видно и не слышно.

Он все еще в издательстве, где ему устроили торжественные проводы.

Господин директор Шульце подает ему руку и желает ни пуха ни пера.

— И думайте о том, — заключает он свое напутствие, — сколько мы…

Он собирался сказать: «…денег в вас вложили…»

Но из уважения к торжественному собранию сдерживает свою низменную корысть и говорит:

— …сколько надежд мы возлагаем на ваше здоровье!

— Это, батенька, лотерея! — возражает ему несокрушимый Хакендаль. — Не возьмете ли открыточку, господин директор? Всего по грошену штука.

Бледный как полотно, дрожа всем телом, наблюдает Грундайс за своим подопечным. Как он ведет себя? Производит ли впечатление? Может, все же следовало подрезать ему бороду? Не пересаливает ли он с продажей открыток?

Ах, этот старик, этот чертов старик, он отправляется в большой мир, и его поездка заключает в себе все надежды молодого человека. А сам он об этом и не догадывается! Он думает только о себе. Вот так номер: он всучил-таки генеральному директору Клочше дюжину открыток и отказался скинуть ему с дюжины.

Он и впрямь пересаливает! А что будет в Париже? Чужой язык, чужие люди! Зачем только я в это ввязался!

А может, не так уж все плохо? Как они смеются! С каким удовольствием смотрят на старика в его длинном кучерском плаще и белом лаковом цилиндре. Пожалуй, следовало придать этой кампании гораздо больший размах. На улице что-то мало любопытных, публика, очевидно, подозревает во всем этом первоапрельскую шутку. Но Золотая Несушка был решительно против лавров авансом…

Грундайс обливается потом, он краснеет и бледнеет, он изнывает от страха, не в пример самому путешественнику!

А тому еще преподносят букет (как то он его примет?). Это секретарша генерального директора, чрезвычайно величественная особа! Эх, надо было его предупредить! Но что поделаешь с таким младенцем? Нельзя же заранее предвидеть все, с чем он столкнется в своем путешествии!

Густав Хакендаль попеременно смотрит то на букет, то на великодушную деятельницу.