Ганс Фаллада - Железный Густав

— Ну и голова твой Эрих, — говорил Эйген, когда Эва поднималась к ним наверх убираться. Эрих сидел тут же и, полузакрыв глаза и усердно дымя сигаретой, слушал рассуждения своего «зятя». — Не то, что ты, дурища! А тебя, должно быть, зло берет, что приходится и за братом ухаживать!

Она продолжала молча убираться, но такой вольности Эйген не мог допустить.

— Чего не отвечаешь? Думаешь, коли твой братец здесь, так ты можешь плевать на всех с высокого дерева? Отвечай: злишься небось, что должна убирать и постель брата?

— Нет, Эйген!

— Так! А небось стыдишься, что ты моя маруха — с вором спуталась? И не стыдно тебе перед братом?

— Нет, Эйген!

— «Да, Эйген», «нет, Эйген» — только и знает! На большее у нее не хватает, шурин! Видно, все шарики тебе достались, а у нее на чердаке ветер гуляет. Пошевеливайся, дуреха, не то как бы у нас всю обстановку не вынесли!

Когда Эва видела, что Эрих изо дня в день, бездельничая, валяется на диване, а прижимистый Эйген, еще никому в жизни не оказывавший внимания, то и дело посылает ее купить для брата чего повкусней, и что Эриху ни в чем отказа нет, сколько бы он и чего ни попросил — бутылочного пива, водки или сигарет, — когда она видела, как оба они, усевшись рядышком, часами о чем-то шепчутся — а ведь она знала, что они ее ненавидят и не ждала для себя ничего хорошего, — тогда ее охватывал невыразимый страх, не дававший ей спать, отравлявший самые ее сны. Страх перед чем-то ужасным, чего она еще не испытывала, от чего заходилось даже ее иссохшее, окаменевшее сердце. С радостью приняла бы она любые побои и муки, лишь бы Эрих ушел от них. Она сидела внизу, у входа в подвал, клиенты прибывали, она принимала деньги, торговалась, спорила, четырнадцатилетний мальчонка опять называл ее «мамашей» и норовил проскользнуть без денег, но она больше не улыбалась. Все ее мысли были наверху: эта парочка стояла у нее перед глазами. Эйген говорил шепотком, Эрих подпевал ему тягучим, сдобным голосом — ах, как она их ненавидела! Она готова была вскочить, броситься наверх, подслушать за дверью, спросить, лицом к лицу спросить, что они тут затевают, чтобы наконец удостовериться, узнать, что же ей грозит…

Но она продолжала сидеть. Ей было уже тридцать пять лет, силы ее были на исходе. Семнадцать лет маялась она под плетью погонщика, и всякое возмущение казалось ей уже невозможным. Она продолжала сидеть на своем посту, а когда наступал вечер, Эйген, все тот же неизменный Эйген, спускался вниз в прекрасном расположении духа (в таких случаях он бывал особенно страшен), хватал ее за руку и говорил:

— Ну, что поделывают клиенты? Как сара? Мальчишки уже здесь?

Он принимал у нее выручку и отправлялся в обход.

Вот и сегодня на него нашел боевой стих — Эйген принялся один за другим ощупывать матрацы и вдруг обнаружил, что деньги не сходятся с числом ночлежников. Он сразу же насупился, Эве он ничего не сказал, но кто-то выдал ему мальчонку, и слепой стал гоняться за ним по всему подвалу.

Мальчонка был увертлив, как ласка, он и не подозревал, что ему грозит, и беспечно шнырял туда-сюда и даже громко смеялся. Для него это была своего рода игра в жмурки, она забавляла этого полуребенка…

Эва со страхом увидела на лице Эйгена выражение злобного упрямства, она видела его стиснутый рот, этот страшный безгубый рот… У нее достало бы смелости выпустить мальчонку во двор, но Эйген повернул ключ в замке и положил его в карман…

Эва сидела у входа, она тоже была пленницей и не могла убежать. Она слышала, как зашумели в ночлежке, когда Эйген, полагаясь только на слух, загнал свою жертву в последний отсек, откуда не было другого выхода, кроме того, где стоял сам слепой…

И тут она услышала крик! Первым ее движением было вскочить, но она осталась сидеть. В подвалах все затихло, доносились только то мягкие, глухие, то звонко хлопающие удары по голому телу — привычные звуки, она слышала их сотни раз… А потом раздался визг и отчаянные крики: «Мамаша, мамаша, помоги, помоги же!»

Снова делает она непроизвольное движение и снова остается на месте. И медленно думает: «А все из-за сорока пфеннигов! Из-за несчастных грошей за ночлег!» Но не двигается с места.

В подвале немая тишина, слышны только звуки ударов. А потом и они умолкают. В проходе появляются два ночлежника, они тащат окровавленное бесчувственное тело мальчонки. Эйген отпирает им дверь.

— Бросьте его где-нибудь! На холоде живо очухается. Стервец, притворяется! Ишь чего захотел — меня обмануть, попользоваться моими грошами!

Он дождался ночлежников, снова запер подвал и подсел к Эве.

— Ну, как, сделаешь еще раз такое, позволишь кому-нибудь без денег пролезть в подвал?

— Нет, Эйген, я такого больше не сделаю.

— У тебя с ним что-то было?

— Нет, Эйген, клянусь тебе, ничего у меня с ним не было.

— Почему же ты позволила ему пройти?

Молчание.

— Я спрашиваю — почему ты пустила его?

— Я пожалела его, Эйген!

— А ты многих жалеешь?

— Я никого больше не пропускала, Эйген!

— Тебе поди нравилось, что он зовет тебя мамашей?

Молчание.

— Я тебя спрашиваю, Эвхен! Или тебе хочется валяться с ним во дворе?

— Да, это мне нравилось, Эйген!

— Вот как? Тебе это нравилось? А понравилось тебе, когда он визжал, как свинья?

— Нет, Эйген.

— Тебе, значит, не нравится, когда я наказываю обманщика? Но ведь за обман надо наказывать, так?

— Да, Эйген.

— И тебе все же неприятно было, что он визжит?

И так это продолжалось — он неутомимо допрашивал ее, часами, долгими часами. На это у него хватало терпения, за этим он мог просидеть добрую половину ночи без сна. И так он и делал. А она думала о мальчонке, который валяется во дворе, в снежном месиве. Ей хотелось взмолиться: позволь мне выйти на минутку, поглядеть, как он там. Но она знала: стоит ей выразить такое желание, хотя бы намеком, чтобы он еще больше осатанел. И она думала о его изводящих вопросах и о брате, лежащем наверху, думала, что это еще далеко не худшее из того, что предстоит, — худшее еще впереди, она не знала, что, но знала, что будет гораздо хуже…

И ждала, ждала…

И тут появился отец…

Как-то во время бесконечных разъездов Хакендаля по городу его окликнули двое мальцов — одетые не без претензии на шик, но уже изрядно обносившиеся ребята, какие обычно не разъезжают на извозчиках. Дело в том, что у них были мешки, довольно большие и набитые до отказа мешки, и Хакендаль даже представлял себе, что это за поклажа, должно быть «сидоры», мешки с «хапанным», иначе говоря, краденым добром. Парни стояли в какой-то подворотне, и Хакендаль хотел было проехать мимо — он не очень-то гнался за такими седоками.

И все же он остановился и даже помог мальцам поставить мешки в глубь пролетки и поднял верх, словом, в некотором роде помог укрыть награбленное от полиции. Он и сам не знал, для чего это делает, но не знал он также, почему бы этого не сделать. Это не имело значения, ничто уже не имело значения.