Ганс Фаллада - Железный Густав

Долго лежала она так, вряд ли о чем думая, и только чувствовала — чувствовала, что настало время, наконец-то настало время…

Медленно встает она и оглядывается, она видит свое пальто и шляпу. Одевается тихо, быстро, не раздумывая… Перед дверью ей приходится переступить через уснувшего пьяницу, и она без колебания переступает, но потом оглядывается на него.

Какой-то проблеск сознания мелькает на ее опустошенном, опухшем лице, какая-то искорка разума. Она наклоняется и проворными движениями ловко обшаривает карманы спящего. Ей это не впервой, она не раз обшаривала карманы пьяных мужчин. Из одного кармана она вынимает массивные золотые часы, но кладет их обратно: осторожность одерживает верх над алчностью…

Пистолет, который Эва находит в другом кармане, она берет себе. Выходя из комнаты, она открыто держит его в руке. Она понятия не имеет, заряжена ли эта штука и как из нее стреляют, и все же берет с собой пистолет, а часы не берет… Чувство мести в ней сильнее алчности…

Выйдя на лестницу, она перегибается через перила и смотрит вниз, в холл. Горят все лампы, но она видит там только одного человека. Он сидит на ковре перед низеньким столиком. На столике много бутылок и ящик сигар. Нет, это не Эйген.

Держа перед собой пистолет, она сходит вниз по широкой лестнице. Хоть она и ступает по толстой ковровой дорожке, деревянные ступеньки поскрипывают. Человек, сидящий внизу, медленно поворачивает голову и дрожащей рукой пьяного хватает с ковра пистолет. Но вот его взгляд проясняется…

— А, это ты, девушка… А я было подумал… Сейчас едем, вот только Орье задал храпака, наши его поднимают… Хватили мы лишку — еще позавчера в тюрьме, а нынче такая гулянка! Но сейчас отвалим…

Он снова подозрительно ее оглядывает.

— На кой тебе твоя пушка? Брось ее, девушка, здесь тебя никто не тронет! Такая красотка… А ну-ка, подойди к своему Айюсту…

Но Эва идет дальше и из тесного вестибюля выходит через разбитую дверь во двор. Перед ней пустой грузовик, огни погашены, пулеметный ствол смотрит прямо на нее…

— Есть тут кто? — окликает она негромко.

Молчание, никого! Они подняли ужасный шум, они взорвали дверь гранатой, женщины все еще зовут на помощь — и никто не откликнется. Настало поистине жестокое время — была война. Каждый думает о себе — как бы ему поесть вволю, — как бы ему уцелеть. А тут еще революция, все только и ждут мира, а сами сидят по своим домам и радуются, если беда обходит их порог. У людей не хватает мужества поинтересоваться соседом… Каждый за себя…

Она могла бы уйти в темную ночь, бежать без оглядки — никто ее не задержит. Но она уже не раз так бежала — на канал, к невестке — и неизменно возвращалась назад…

Эва повернулась и снова вошла в дом.

Человек в холле тем временем тоже уснул; она неслышно проходит мимо, идет из комнаты в комнату. Повсюду следы разгрома, везде сорваны занавески; пьяные, загадившие все вокруг, храпят, как звери. Люди озверели, одно зверье кругом…

Она идет все дальше, она нигде не задерживается, она ищет. Снова поднимается на второй этаж — напрасно. Взбирается на чердак — и там ничего…

Она спускается вниз, она ускоряет шаги, сердце учащенно бьется, она должна — его найти. Она входит в подвал, все явственнее доносятся крики женщин — и вдруг останавливается…

Она услышала голос — злобный, ехидный голос, его голос…

Она дрожит — так и есть, она знала, наперед знала, что он один из всех не станет пить! Он всегда трезв, он не дотронется до вина, в нем столько злости, что ему и это не нужно: хотя бы на короткий миг забыть свою злость!

Медленно, осторожно, беззвучно ступая, крадется она по коридору. Подходит к полуоткрытой двери и заглядывает — что-то вроде кладовой…

О, конечно, она знает Эйгена! Вино ему ни к чему, зато он взял себе из угольного подвала девушку, почти ребенка…

Она лежит, словно без памяти, у него на руках, бледная, с закрытыми глазами, и он уговаривает ее своим злым, лживым голосом:

— Ну же, детка, я же тебя не трогаю, ведь я твой Эйген — твой милый сладкий Эйген! Ну-ка, скажи: Эйген; скажи только раз: Эйген… И клянусь, я тебя отпущу… Ну, скажи же!..

— Эйген…

— Видишь, как быстро ты учишься! И ты еще сотни раз это скажешь. Я не только сейчас твой Эйген, я и потом им останусь. А теперь, моя маленькая, моя сладенькая, скажи своему Эйгену тихонько, на ушко: ты уже когда-нибудь?.. Скажи же!

И, как обычно, придя в мгновенную ярость:

— Но только не ври, не смей мне врать! Клянусь, я это сразу почую!..

И девушке, той, потерянной, что стоит за дверью, чудится, что это ее он держит в объятиях, что она впервые слышит этот злобный, лживый, колдовской голос, словно она стоит только в начале пути…

Внезапно ее охватывает неизъяснимый страх: страх за себя, за других, за жизнь вообще, за свою жизнь, за смысл всякой жизни — почем она знает! И вне себя она кричит:

— Эйген!

Тот вздрагивает, он сразу начеку. Не долго думая, он роняет девушку на пол и бросается к Эве…

И Эва спускает курок, она стреляет в это злое, лживое, смуглое лицо, вырастающее у нее перед глазами…

Огненный вихрь, оглушительный грохот…

Но она уже бросила пистолет, она бежит, бежит без оглядки вверх по лестнице и через холл — вон из дому. Она ударяется плечом об угол грузовика, падает, тут же встает и бежит… Опять она бежит… все дальше в ночь, в темноту, в беспросветный мрак…

И ни на минуту не забывает о том, что она сделала, и что никогда уже не услышит она этот подлый, лживый голос, никогда больше не посмотрит в эти злые светлые глаза. Все миновало, и только ей, ей еще придется жить и жить!

— Я пошла! Идешь ты наконец, Гейнц? — спрашивает Ирма.

Она спрашивает нарочито грубо, она зла и раздосадована. У нее нет ни малейшего желания разыгрывать из себя светскую даму, вроде этой розовой марципановой свинки.

Но никто не замечает Ирму. Гейнц, должно быть, под действием винных паров, вдруг ударился в спор.

— И ты называешь себя социалистом? — наскакивает он на брата. — Достаточно посмотреть на эти пухлые кресла и сигары…

— И пухлых женщин, — бормочет Ирма, но никто ее не замечает.

— …а когда я тебя спрашиваю, что ты намерен сделать для рабочих, ты ни в зуб толкнуть.

— Мой милый мальчик, — говорит Эрих в нос, тоном величайшего превосходства, — я, конечно, мог бы тебе ответить, что мои личные дела тебя не касаются! Но настолько соображения должно быть даже у неразвитого школьника, чтобы понять: необязательно самому класть зубы на полку, чтобы сделать что-то для рабочих. — Да, — продолжает он, увлекаемый собственным красноречием, так как и он изрядно выпил, — неужели я и сам должен голодать, чтобы избавить от голода других?