Ганс Фаллада - Железный Густав

Хакендаль нахлобучил на лоб свой лаковый горшок. Гейнц помог отцу надеть кучерской плащ и подал ему кнут, стоявший в углу за шкафом.

— Вороному не мешает поразмяться, да и мне тоже, — заявил он. — Ну, до свиданья, Зофи! Приятно было свидеться, желаю успеха. Да прежде чем устроиться, хорошенько пораскинь мозгами, где удастся больше сорвать. Пока, дочка! Пока, мать! А ты, Гейнц, мог бы притащить матери центнер угольных брикетов, если это, конечно, не слишком тебя затруднит.

С тем папаша Хакендаль и вышел. Он и в самом деле остался железным, с той лишь разницей, что теперь он не столько рычал, сколько кусался.

Это не укрылось от зорких глаз Зофи.

— Не понимаю, мать, — сказала она, убедившись, что старик захлопнул за собой дверь на лестницу. — Я просто не узнаю отца. Можно подумать, что он отчаянно зол на нас, детей. Уж я-то, во всяком случае, ничего плохого ему не сделала… И я кое-чего в жизни добилась. Не исключено, что мне поручат заведовать больницей…

— Все это хорошо, — отвечала мать, — но детям не грех бы другой раз подумать и о родителях. За последние два года ты написала нам три письма.

— Ах, так вот почему вы на меня дуетесь!

— Не знаю, как отец, он о таких вещах не заикается, да только детей, что хоть немного думали бы о родителях, у нас нет!

— Я тебя не понимаю, мать! Ведь у меня на руках были раненые, сотни, тысячи раненых. Бывали дни, когда мы по пятнадцать часов кряду простаивали в операционной… Тут уж не до писем!..

— Ну, за два-то года бывали же у тебя и свободные часы…

— А тогда я валилась спать. Сон был мне нужен, чтобы сохранить работоспособность. Раненые были у меня на первом месте. Из твоих писем я знала, что вы здоровы…

Зофи, конечно, обвела мать. Вот уж у кого не было собственного мнения. Мать всегда соглашалась с тем, кто говорил с ней последним. Гейнц слушал и молчал; он только диву давался, — как ловко сестра выспрашивает мать об их материальном положении. Он догадывался, что Зофи приехала к ним с теми же надеждами, какие питал и Эрих. Но уж раз ей теперь известно, что здесь поживиться нечем, не станет она утруждать их частыми посещениями.

Уходя, она попросила Гейнца немного проводить ее: на улицах не безопасно, женщине проходу не дают, даже форма медицинской сестры не спасает от приставаний. Гейнц, правда, заподозрил другое — Зофи уже не производила впечатления особы, на которую мужчина может нагнать страх. Ей, конечно, нужно как можно больше у него выпытать — и действительно, она стала его расспрашивать насчет Эриха. С Гейнцем она была не так осторожна, как с родителями, и не побоялась открыть ему свои расчеты…

— Да, Эрих умен, он далеко пойдет… Молодчина — в двадцать одни год пролез к кормушке! Да, да, он соображает, как деньги добывать. Умно, хвалю! Повтори-ка мне его адрес. Да, я навещу его в самом ближайшем времени. Такие связи надо использовать. У меня тоже кое-что наклевывается, может, его заинтересуют мои планы…

Гейнц вернулся домой в отличном настроении. Он сегодня же вечером расскажет все Эриху — пусть готовится к высокому посещению… То-то Эрих будет смеяться!

Итак, Гейнц снова отправился на виллу. Нет, он отнюдь не внушил себе, что идет лишь затем, чтобы рассказать брату о Зофи — уж настолько-то он не был лицемером, — он противился, боролся с собой, и все же не устоял.

Увидев брата в его новоявленном великолепии, Эрих сказал:

— Ну, знаешь, Малыш, для махрового идеалиста у тебя чертовски материалистическая оболочка!

Гейнц, сгорая от стыда и ярости, готов был поколотить его.

Но постепенно он притерпелся, — человек, это самое приспособляющееся существо на земном шаре, ко всему привыкает. Тем более что совершившаяся с ним перемена никого особенно но поразила.

— Хорошо, что Эрих хоть о тебе заботится, — сказала мать. — К нам он совсем забыл дорогу.

А отец со свойственным ему теперь едким юмором добавил:

— Коли тебе не к лицу кланяться мне на улице, отвернись, а не то спрячься за афишную тумбу. Мы с тобой незнакомы!

Нет, никто не удивлялся. Авторитет его в классе скорее возрос. Среди гимназистов пошли толки, будто у Гейнца богатая подруга, а ведь это, невзирая на трудные годы и сбор оружия, был еще такой немудрящий народ, что мысль о связи их однокашника с красивой, богатой женщиной кружила их ученические головы, подобно прельстительному сну…

Но если никто не осуждал Гейнца, а многие даже склонны были ему завидовать, то неумолчный голос в его душе не переставал твердить, что позор есть позор, и никуда от этого не денешься!

Разумеется, вскоре выяснилось, что костюмы сшиты отнюдь не для прогулок. Один только раз, один-единственный, прошлись они немного по зимнему Грюневальду. Да и то Тинетта разгневалась и пожелала тотчас же вернуться домой. И это у них называется лесом? Веники, безобразные, растрепанные веники, понатыканные в землю вниз головой. А под ногами такое, что в ботинки мгновенно набивается песок и хвойный сор. Она же рисовала себе нарядный парк, как у них, на западе, густолиственные кроны и дорожки, усыпанные рыжим гравием…

— Но ведь и там сейчас зима, Тинетта!

— Зима? Глупости ты болтаешь, Анри! Там не бывает зимы — на душе у людей, хочу я сказать. Все вы какие-то вечные зимовщики, угрюмые, холодные. А мы всегда веселы, у нас бессменная весна!

— Всегда веселы — но этого не бывает, Тинетта!

— Не бывает — посмотрел бы ты… — Она запнулась, но у нее уже неудержимо вырвалось: —Ах, если бы французы не остановились у Рейна, если бы они пришли сюда! Было бы с кем посмеяться! Это вечное одиночество — я в жизни так не зябла, как эти несколько месяцев здесь.

— И чтобы ты могла веселиться в обществе какого-нибудь лейтенанта, Германия должна терпеть у себя французов? Бедная Германия!

— Мне-то что до этого! Знала бы я, каковы немцы; я ни за что бы сюда не поехала. Эрих меня подвел, я думала, другие хоть капельку на него похожи. Да нет, какое там!

— Если тебе здесь так плохо, Тинетта, почему ты не вернешься на родину? Ведь Эрих не может тебя задержать!

Гейнц был кровно обижен.

— В том-то и дело, Анри, ну и дурашка же ты! Думаешь, я вольна вернуться? Да я бы ни минуты не колебалась, пусть даже Эрих зарабатывал бы в сто раз больше! Мне нельзя возвращаться на родину — хотя бы некоторое время.

И она рассказала ему, что дома у них косо смотрят на женщин, сошедшихся с немцами.

— У меня не будет ни одного ангажемента. Да я там с голоду умру. Меня забросают камнями!

«А я? Как же я? — готов был спросить Гейнц. — Выходит, я для тебя ничего но значу?»

Но к чему спрашивать, ведь он и так знает, какой унизительный для себя услышит ответ. Он всего лишь игрушка, средство убить время, бесконечные, серые, одинокие часы, — тот, кого мгновенно забывают, едва лишь представляется что-то более интересное.