Амброз Бирс - «Словарь сатаны» и рассказы

— Люби Америку, это благословенная страна, избранная страна господа бога, свободная от всех пороков Старого Света.

«Моя страна, права она или нет», — Бирс еще солдатом мог слышать эти слова Карла Шурца, деятеля гражданской войны.

«Патриотизм, — отвечает теперь Бирс, — легковоспламеняющийся мусор, готовый вспыхнуть от факела честолюбца, ищущего прославить свое имя. В знаменитом словаре д-ра Джонсона патриотизм определяется как последнее прибежище негодяя. Со всем должным уважением к высокопросвещенному, но уступающему нам лексикографу, мы берем на себя смелость назвать это прибежище первым».

«Бизнесмены — оплот нации», — на все лады кричали газеты, журналы, проповедники.

«Уолл-стрит, — отвечает Бирс, — символ греховности в пример и назидание любому дьяволу. Вера в то, что Уолл-стрит не что иное, как воровской притон, заменяет каждому неудачливому воришке упование на царство небесное».

«Самые улыбчивые стороны жизни и есть самые американские», — говорил писатель Уильям Дин Гоуэллс.

«Иностранный» (не американский) — порочный, нестерпимый, нечестивый», — издевался Бирс.

Сама энергия афоризмов, — от этого внутреннего полемического запала.

Бирс издевается и над тем, что есть, и над всеми попытками изменений. Он видит прежде всего не различия между либералами и консерваторами той поры — не слишком, впрочем, существенные. Он видит то общее, что их объединяет, — видит иллюзии разного рода, системы заблуждений.

Бирс обличает подряд богатство, шовинизм, веру в прогресс, в науку, претензии христианства на монополию. Он наблюдает за внешней политикой и горько формулирует: «Союз — в международных отношениях — соглашение двух воров, руки которых так глубоко завязли друг у друга в карманах, что они уже не могут грабить третьего порознь».

Обличения Бирса относятся не только к политике. Не остается ничего — ни в обществе, ни в мире личности. Само устройство планеты кажется писателю на редкость нелепым, — на две трети земля покрыта водой, а человек лишен жабр...

«Святой — мертвый грешник в пересмотренном издании». Снова и снова писатель настаивает: нет личностей, говорит о заменяемости, о том, что видимое не совпадает с сущностью.

Конечно, Бирс односторонен в своих афоризмах. Без односторонности нет ни жанра, ни этого писателя. Геометрическая, линейная универсальность жанра, быть может, в наибольшей степени соответствует особенностям его дарования. Эти особенности и помогли ему запечатлеть существенное, не только преходящее, но свойственное иным временам.

Подступом к диалектике добра и зла стал для Бирса цинизм. «Словарь Сатаны» в первом издании (1906) назывался «Словарем циника».

Причем цинизм Бирса был своеобразным развитием, следствием истовой веры. «Он был вывернутым наизнанку идеалистом», — справедливо замечает его биограф.

В «Фантастических баснях» политическая жизнь современной писателю Америки предстает как бесстыдное торжище, где все и вся продается и покупается. Политика — грязная возня у кормушек. Политический деятель, будь то сенатор, конгрессмен, член верховного суда — вор, шантажист, негодяй. Здесь в сгущенном виде содержится своеобразное ядро творчества писателя.

Басня «Фермер и его сыновья» — вариант распространенного в мировой литературе сюжета. Умирающий отец обманывает нерадивых сыновей, утверждая, что в саду зарыт клад. Но вместе с тем говорит правду: тщательно перекопав сад в поисках мнимого сокровища, сыновья снимут большой урожай и получат настоящее богатство. Но бирсовская концовка — горькая ирония: «И сыновья выкопали все сорные травы, а заодно и виноградные лозы и за недосугом даже забыли похоронить старика отца».

Ни проблеска надежды, всеподавляющее царство зла.

Бирс был наделен трезвостью ума, стремлением сдирать оболочку, добираясь до сути, что отнюдь не способствовало его собственному счастью и спокойствию. Он был сатириком, обличителем не только по мировоззрению, по взглядам на жизнь, но и по склонностям, по складу характера, что и проявилось в самом типе дарования.

Однако содрать с человека кожу — значит ли это всегда глубже проникнуть в его суть?

Джек Лондон сказал однажды, что у него никогда не было отрочества. Как бы возмещая это, большая часть написанных им книг отроческая по своему характеру и обращенная к отрочеству.

Амброз Бирс заметил, что никогда не был мальчишкой. Но писал он так, как будто и никто на свете не был мальчишкой. Будто доверчивого — особенно свойственного детям — отношения к жизни и не существует вовсе. В тех редких случаях, когда в его произведениях действуют дети, — это маленькие старички.

На долю шестилетнего героя рассказа «Чикамога» выпадают невероятные бедствия, — он не просто случайно заблудился и ему пришлось переночевать в лесу — что уже не мало для ребенка, — он еще встречает остатки разбитого наголову отряда, и это не люди, а ползущие, страшные, окровавленные существа. Он наконец находит свой дом — дом сгорел. Лежит труп женщины, «из рваной раны над виском вывалились мозги — пенистая, серая масса, покрытая гроздьями темно-красных пузырьков». Но и этого нагромождения натуралистически описанных ужасов оказывается недостаточно. Ребенок еще к тому же глухонемой.

Бирс принадлежал к числу людей, которые живут без иллюзий. А ведь иллюзии и вера — тоже необходимейшая часть опыта человечества. Без них нельзя не только преобразовывать общество, без них нельзя ни сеять, ни рожать, ни строить дом. Человеку свойственна вера в будущее — сознательная или бессознательная, — без которой нет ни жизни, ни искусства. И потому периоды безверия неизбежно сменяются периодами новой веры и, часто, новых заблуждений, новых иллюзий. Без веры в будущее нет и большого искусства. В отсутствии веры сила и слабость, ограниченность писателя. Это остро ощущал и сам Бирс. Понимал, что его взгляд, во многом повернутый только на дурное, подлое, пошлое, сужает его возможности художника. «Я люблю встречи с йеху», — вызывающе замечает он в одном из писем, подчеркивая свое родство с великим сатириком Свифтом, который воплотил в страшных йеху свое представление о выродившемся человечестве. А на самом деле Бирс, как и Свифт содрогался от ужаса при этих встречах. Судороги ужаса, отчаяния запечатлены и в самой форме его произведений.

«Невозможно представить себе Шекспира или Гете, истекающих кровью и вопящих от творческих мук в тяжелых тисках обстоятельств. Великое мне представляется всегда с улыбкой, пусть горькой по временам, но всегда в сознании недостижимого превосходства над ходульными, маленькими титанами, докучающими Олимпу своими бедствиями, хлопушечными катастрофами», — говорил он в одном из писем. Так он сам, между прочим, объяснил, почему не стал, не мог стать великим сатириком.