Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Он встал и перешел в туалетную комнату. Из расположенного неподалеку собора сюда доносились мрачные звуки заупокойной службы. Кто-то умер в Доннафугате, чье-то усталое тело — не вынесло огромной печали сицилийского лета, кому-то не хватило сил дождаться дождей. «Легко ему теперь, — подумал князь, накладывая повязку на усы. — Легко ему, плюет теперь на дочерей, на приданое, на политические карьеры…»

Мимолетного отождествления самого себя с безвестным покойником оказалось достаточно, чтоб его успокоить. «Покуда есть смерть, есть надежда, — размышлял он; просто смешно приходить в состояние такой подавленности из-за того, что одна из его дочерей хочет выйти замуж. — C`est leur affaire, apres tout (Это их дело, в конце концов), — подумал он уже по-французски, как делал всегда, стремясь избавиться от каких-либо назойливых мыслей. Затем уселся в кресло и задремал.

Час спустя он проснулся со свежими силами и спустился в сад. Солнце уже заходило, и его лучи, забыв о своей жестокости, освещали мягким светом араукарии, сосны и кряжистые дубы — славу здешних мест.

Сладкоструйное журчание фонтана Амфитриты раздавалось в самой глубине главков аллеи, которая плавно спускалась к нему среди кустов лавра, обрамлявшего статуи безвестных богинь с отбитыми носами. Князь направился быстрыми шагами к фонтану, стремясь поскорее увидеть его вновь.

Вода, наполнявшая раковины тритонов, ракушки наяд, ноздри морских чудовищ, вырывалась тонкими струйками; с резким шумом билась она о зеленоватую поверхность бассейна, отскакивала от нее, образуя пузыри; пену, волны, зыбь, сверкающие водовороты; от всего фонтана, от теплой воды, от камней, поросших бархатистым мхом, исходило обещание наслаждения, которое никогда не сможет обернуться страданием. На островке, в центре круглого бассейна, возвышалась легкая статуя улыбающегося Нептуна, высеченная из камня неумелым, но чувственным скальпелем. Нептун обнимал похотливую Амфитриту; мокрое от водяных брызг сверкало на солнце ее тело, и казалось, что вот-вот Нептун с Амфитритой предадутся тайным ласкам в подводной тени. Дон Фабрицио остановился, взглянул, вспомнил, ощутил сожаление. Он долго стоял.

— Дядюшка, посмотри лучше на заморские персики. Они хорошо прижились. И оставь в покое эти непристойности, они ни к чему мужчине твоих лет.

Лукавая сердечность, звучавшая в голосе Танкреди, вывела князя из сладострастного оцепенения. Он не слышал, как подошел Танкреди: ступает, как кот. Впервые ему показалось, что при виде мальчика его кольнуло чувство обиды: из-за этого красавчика с тоненькой талией под темно-синей курткой два часа тому назад он предался таким горьким размышлениям о смерти. Затем понял — обиды не было; обида обернулась страхом; его пугало, что Танкреди заговорит с ним о Кончетте.

Однако начало разговора и тон племянника не предвещали интимной беседы на любовные темы с таким человеком, как он. Князь успокоился: единственный глаз племянника глядел на него с выражением той иронической привязанности, с которой молодежь относится к людям пожилым.

„Они могут себе позволить быть иногда любезными с нами, ведь они уверены, что на следующий день после наших похорон будут свободны“.

Князь вместе с Танкреди отправился поглядеть на „заморские персики“. Прививка немецких саженцев два года тому назад дала превосходные результаты: плодов было немного, не больше дюжины на обоих деревьях, но они были большие, бархатистые, сочные; желтоватые персики с двумя розовыми ямочками на щеках походили на головки маленьких целомудренных китаянок. Князь потрогал их своими мясистыми пальцами, которые славились нежностью прикосновения.

— Кажется, они действительно созрели. Жаль, что их слишком мало для сегодняшнего вечера. Но завтра прикажем сорвать их и узнаем, что они из себя представляют.

— Вот таким ты мне нравишься, дядя! Тебе к лицу роль agricola pius (Благочестивый землевладелец), который оценивает и предвкушает плоды собственного труда, а ты занялся созерцанием скандально-обнаженных тел.

— Все же, Танкреди, и эти персики — плод любви, плод скрещивания.

— Да, но любви законной, дозволенной тобой, владельцем, и садовником Нино — в качестве нотариуса. Их породила любовь продуманная, плодотворная, не то, что у тех, — и он показал на фонтан, гул которого доносился сквозь завесу из густых дубов. — Неужто ты думаешь, что они успели побывать у священника? — Разговор принимал опасное направление, и дон Фабрицио поторопился взять другой курс.

Подымаясь к дому, Танкреди поделился с ним пикантными новостями из хроники Доннафугаты, которые уже стали ему известны: Меника, дочь полевого сторожа Саверио, забеременела от жениха и теперь торопится со свадьбой; Каликкио чудом избежал пули разгневанного супруга.

— Но откуда ты все это знаешь?

— Знаю, дядюшка, знаю. Мне рассказывают все понимают, что я посочувствую.

Отдыхая на мягких поворотах и подолгу задерживаясь на площадках, они добрались до самой вершины лестницы, которая вела к замку; за деревьями открывался вечерний пейзаж; небо штурмовали огромные облака чернильного цвета, надвигавшиеся со стороны моря. Может быть, утолился гнев господний и смягчалось проклятье, ежегодно ниспосылаемое Сицилии? В эту минуту на тучи, несшие с собой облегчение, глядели тысячи глаз, в чреве земли их приближение ощущали миллиарды семян.

— Будем надеяться, что кончилось лето. Наконец начнутся дожди, — сказал дон Фабрицио, и в этих словах высокомерного аристократа, которому дожди не могли причинить ничего, кроме досады, проявилось чувство братства с грубыми крестьянами.

Князь всегда заботился, чтобы первый обед в Доннафугате носил торжественный характер: дети до пятнадцати лет на него не допускались, к столу подавали французские вина, перед жарким подносили пунш, приготовленный „по-римски“, прислуга была в напудренных париках. Лишь в одной детали он шел на уступку: не надевал вечернего костюма, чтобы не смущать гостей, которые, конечно, таковыми не обладали. В этот вечер в салоне, прозванном „леопольдовым“, семейство Салина ожидало прихода гостей. Кругами падал желтый свет от ламп под кружевными абажурами, а предки Салина, взиравшие с непомерно больших полотен, на которых они были изображены верхом на конях, казались немощными видениями, столь же расплывчатыми, как и само воспоминание о них.

Дон Онофрио с супругой уже прибыли. Монсеньер, облаченный по случаю торжества в пелерину из легчайшего шелка, рассказывал княгине о неприятностях в колледже Святой Марии. Пожаловал и дон Чиччьо, органист (Терезина была заблаговременно привязана за лапу к секретеру), и теперь он вместе с князем вспоминал о сказочно удачных выстрелах во время охоты в ущелье Драгонары.