Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

Отец и сын обняли его, и священник удалился.

Вернувшись в кубический домик, падре Пирроне обнаружил, что Винченцино уже воротился; чтобы успокоить свою сестру, он смог лишь подмигнуть ей, стоя за спиной у гордеца мужа, — знак, вполне понятный для нее, ведь и она родилась в Сицилии. Затем он объявил своему шурину, что должен с ним побеседовать, и оба они направились в захудалый садик за домом.

Подол широкой сутаны колыхался вокруг иезуита, создавая нечто вроде движущейся, но непреодолимой преграды, жирные космы «человека чести» развевались на ветру как вечный символ грозного высокомерия. Впрочем, их беседа вовсе не походила на то, что предвидел падре Пирроне.

«Человек чести», уверившись в неизбежности бракосочетания Нчилины, проявил стоическое равнодушие к поведению дочери. И, напротив, после первого же намека на приданое, которое придется дать, глаза его вылезли из орбит, вены на висках вздулись и он стал раскачиваться, как безумный, изрыгая поток самых мерзких непристойностей. Теперь он был исполнен решимости убивать; рука его, даже не пошевельнувшаяся, чтоб защитить честь своей дочери, нервно ощупывала правый карман штанов в знак того, что ради защиты миндальной рощи он готов пролить чужую кровь до последней капли.

Падре Пирроне дал исчерпаться его сквернословию, он только быстро-быстро крестился, когда ругань переходила в богохульство; на жест, предвещавший убийство, он и вовсе не обратил внимания. Воспользовавшись паузой, он сказал:

— Разумеется, Винченцино, я тоже хочу всячески помочь тому, чтоб все уладилось. Вышлю тебе из Палермо в разорванном виде то письмо, которым обеспечены мои права на владение частью наследства покойного отца.

Действие этого бальзама сказалось немедленно. Винчеяцино умолк и стал в уме подсчитывать стоимость передаваемого ему наследства; в залитом солнцем холодном воздухе зазвучал искаженный до неузнаваемости мотив песни, которую Нчилина пожелала исполнить, прибирая в комнате дяди.

После обеда дядя Тури и Сантино явились с визитом, оба они старательно умылись и надели чистые белые рубахи. Жених и невеста, усевшись рядышком на стульях и глядя в лицо друг другу, то и дело разражались шумным смехом, не говоря при этом ни слова. Они и в самом деле были очень довольны: она тем, что «пристроилась» и теперь этот красивый парень принадлежит ей; он, что последовал отцовскому совету и приобрел себе служанку и половину миндальной рощи. Красная герань, которая вновь торчала у него за ушами, никому уже более не казалась отблеском адского пламени.

Два дня спустя падре Пирроне возвращался в Палермо. По пути он приводил в порядок свои впечатления; не все они были приятными. Эта недобрая любовь, созревшая бабьим летом, эта принесшая горе половина миндальной рощи, отторгнутая посредством умышленного обольщения, напомнили о грубой и жалкой стороне иных событий, которые он наблюдал за последнее время.

Большие синьоры были сдержанны и непонятны, крестьяне откровенны, и все в них было ясно; но дьявол в равной степени обводил вокруг пальца и тех и других.

На вилле Салина он застал князя в отличном расположении духа. Дон Фабрицио спросил у него, хорошо ли он провел эти четыре дня и не позабыл ли передать от него привет своей матери. Он действительно был с ней знаком: шесть лет тому назад она была гостьей на вилле, и вдовье ее спокойствие пришлось по душе хозяевам дома.

О привете иезуит позабыл — поэтому промолчал; он только сказал, что мать и сестра просили его выразить их почтение его превосходительству, что было с его стороны лишь выдумкой — значит, грехом менее тяжким, чем ложь.

— Ваше превосходительство, — добавил он, — хочу просить вас, если можно, завтра распорядиться, чтоб мне дали коляску; я должен отправиться в архиепископство испросить разрешение на брак: моя племянница выходит замуж за двоюродного брата.

— Разумеется, дон Пирроне, разумеется, если только пожелаете, но послезавтра я должен ехать в Палермо; вы могли бы отправиться со мной; неужто вам так к спеху?

По дороге на бал. — Бал: появление Паллавичино и Седара. — Недовольство дона Фабрицио. — Зал для танцев. — В библиотеке. — Дон Фабрицио танцует с Анджеликой. — Ужин: беседа с Паллавичино, — Бал затихает. — Возвращение домой.

Княгиня Мария-Стелла поднялась в коляску, уселась на голубом атласе подушек и, насколько возможно, подобрала и пригладила шуршащие складки платья. Вслед за ней в коляску взошли Кончетта с Катериной; они сели напротив, от их одинаковых розовых платьев повеяло тонким ароматом фиалок. Затем чья-то тяжелая огромная нога уперлась о подножку, и коляска на высоких рессорах покачнулась: то усаживался дон Фабрицио. Теперь экипаж был полнехонек, как яйцо; волны шелка, обручи трех кринолинов то и дело сталкивались, вздымались чуть ли не до самых голов; внизу сплошная путаница обуви: шелковые туфельки девушек, темно-красные с медным отливом туфельки княгини, огромные черные ботинки князя: каждому мешали чужие ноги, и никто не знал, где его собственные.

Убрали ступеньки подножки, лакей выслушал распоряжение: «В замок Понтелеоне». Он поднялся на запятки; конюх, державший повода, отошел в сторону; кучер неприметно щелкнул языком, коляска тронулась.

Отправлялись на бал.

В то время Палермо переживал одно из своих очередных светских увлечений — неистовое увлечение балами. После прихода пьемонтцев, после событии в Аспромонте, когда исчезли призраки экспроприации и насилия, двести человек — всегда одни и те же, из которых и состоял «свет», — неустанно встречались, чтоб поздравить друг друга с тем, что они еще существуют.

Всевозможные развлечения, мало чем отличающиеся друг от друга, повторялись столь часто, что Салина решили на три недели переехать в свой городской дворец, чтоб избежать утомительных ежевечерних поездок в Сан-Лоренцо.

В длинных, черных, похожих на гроб ящиках прибывали из Неаполя платья для дам; шляпницы, парикмахеры, сапожники метались в истерике; приведенные в отчаяние слуги без конца бегали к портнихам со взволнованными письмами.

Бал у Понтелеоне являлся самым значительным событием в этом коротком сезоне: блеск имени и дворца хозяев, большое число приглашенных придавали ему важность в глазах всех. Но еще важней он был для Салина, которые на этом балу собирались представить «обществу» Анджелику, прекрасную невесту своего племянника.

Было всего лишь половина одиннадцатого: для князей Салина, привыкших приезжать в самый разгар праздника — слишком ранний час, чтоб появиться на балу. Но на этот раз пришлось нарушить традиции: Салина желали быть на балу в ту минуту, когда прибудут Седара, люди, которые, конечно, будут следовать точно указанному на сверкающем картоне пригласительного билета времени («они еще не знают этикета, бедняжки»). Стоило немалого труда выхлопотать для них один из таких билетов; их никто не знал — и Марии-Стелле за десять дней до бала пришлось нанести визит Маргерите Понтелеоне; разумеется, все обошлось хорошо, но это была одна из тех заноз, которые женитьба Танкреди, вонзила в деликатную лапу леопарда.