Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард

В наступавших сумерках он принялся подсчитывать, сколько же времени прожил по-настоящему. Его мозг уже не справлялся с простейшими вычислениями: три месяца, двадцать дней, всего шесть месяцев, шестью восемь… восемьдесят четыре… сорок восемь тысяч… восемьсот сорок тысяч. Он наконец справился. «Мне семьдесят три года, по грубым подсчетам, я жил, по-настоящему жил, два-три года, не больше». Сколько же длились страдания и скука? Бесполезно считать: все остальное — семьдесят лет!

Он почувствовал, что его рука более не сжимает руки племянника, Танкреди быстро встал и вышел… Теперь уже не поток, уже не река рвалась наружу, а бурный океан, весь в пене и обезумевших волнах…

Должно быть, он снова потерял сознание и затем вдруг обнаружил, что лежит на кровати. Кто-то держал руку на его пульсе. Беспощадное отражение моря в окне слепило ему глаза; по комнате разносились свистящие звуки, то был его хрип, но он не знал об этом. Вокруг собралась небольшая толпа, кучка каких-то посторонних людей, которые глядели на него испуганно и пристально.

Понемногу он стал узнавать: Кончетта, Франческо Паоло, Каролина, Танкреди, Фабрициетто. Руку на пульсе держал доктор Каталиотти. Он думал, что встретил его улыбкой, но этой улыбки никто не заметил: все, кроме Кончетты, плакали; плакал и Танкреди: «Дядя, дорогой дядюшка!»

Вдруг, пробивая себе дорогу через эту кучку людей, показалась молодая стройная дама в дорожном костюме каштанового цвета с широким турнюром, в соломенной шляпе с вуалью, не скрывавшей лукавой привлекательности ее лица. Ручкой в замшевой перчатке она расталкивала плачущих и с извинениями приближалась к постели умирающего. То была она, то было всегда желанное ему существо, наконец пришедшее за ним; странно только, что она такая молодая, должно быть, поезд скоро отойдет. Когда они уже стояли лицом к лицу, она приподняла вуаль; целомудренная, но готовая отдаться, она показалась ему еще прекрасней, чем в те минуты, когда он вглядывался в ее лицо сквозь звездные просторы.

Грохот океана замолк навсегда.

Визит монсеньера викария. — Картина и реликвии. — Комната Кончетты. — Визит Анджелики и сенатора Тассони. — Кардинал. — Конец реликвий. — Конец всему.

Тот, кто навещал старых девиц Салина, почти всегда обнаруживал на стульях в прихожей по крайней мере одну шляпу священника. Девиц было три; тайная борьба за первенство в доме вызвала среди них раздоры, и каждая, обладая до некоторой степени сильным характером, желала иметь собственного исповедника. Как было принято тогда в девятьсот десятом году, исповедь совершалась на дому, а угрызения совести кающихся требовали ее частого повторения. К небольшому взводу исповедников пришлось добавить духовника, который каждое утро служил мессу в домашней капелле, а также иезуита, взявшего на себя общее духовное руководство домом, и монахов и священников, являвшихся за подаяниями для того или иного прихода или на какое-либо благочестивое дело.

Читателю должно быть ясно, что хождение духовных лиц было непрестанным, вот почему прихожая виллы Салина часто напоминала одну из тех лавок на площади Минервы в Риме, где выставляют в витрине всевозможные головные уборы духовенства, от огненно-красных кардинальских до черных как уголь шляп сельских священников.

В этот майский полдень тысяча девятьсот десятого года здесь скопилось неимоверное количество шляп священнослужителей. О присутствии генерального викария палермской епархии свидетельствовала широкополая шляпа из тончайшего касторового сукна восхитительного цвета фуксии, подле которой лежала лишь одна перчатка с правой руки, вывязанная из шелка того же деликатного оттенка; о том, что его сопровождал секретарь, можно было узнать, взглянув на шляпу из блестящего черного ворсистого плюша с тонкой фиолетовой лентой; присутствие же двух отцов иезуитов угадывалось по смиренным шляпам из мрачного фетра, символизировавшим сдержанность и скромность. Шляпа домашнего духовника занимала место на отдельном стуле, как полагается человеку, который находится под следствием.

Сегодняшнее собрание было не обычным и даже значительным. В соответствии с папскими распоряжениями кардинал-архиепископ начал проверку частных капелл своей епархии с целью удостовериться в заслугах лиц, которым дозволено отправлять в них богослужение, а также убедиться, насколько убранства этих молелен, правильность службы и подлинность почитаемых там реликвий согласуются с канонами церкви.

Домашняя церковь Салина была самой известной в городе; его преосвященство намеревался посетить ее в числе первых. Собственно, для подготовки к этому событию монсеньер викарий и направился на виллу Салина. Пройдя через неведомые фильтры, до курии архиепископства докатились весьма неприятные слухи; конечно, они не затрагивали ни достоинств владелиц, ни самого их права исполнять религиозный долг у себя дома — это никем не оспаривалось. Точно так же никто не высказывал сомнений насчет регулярности этих богослужений; с этим все обстояло почти в совершенном порядке, если только не считать излишнего, хоть и понятного сопротивления, которое девицы Салина оказывали, когда при богослужениях желал присутствовать кто-либо из лиц, не принадлежавших к тесному семейному кругу.

Внимание кардинала было обращено на другое: его беспокоила картина, почитаемая здесь, как икона, и реликвии, десятки различных реликвий, выставленных в капелле. Ходили самые тревожные слухи насчет их подлинности, и считалось желательным это проверить и доказать. Домашний духовник, хоть и являлся священником образованным, подававшим наилучшие надежды, выслушал серьезный выговор за то, что не сумел должным образом открыть на это глаза старым девам; он получил хорошую головомойку или же, если можно так выразиться, ему основательно «умыли тонзуру».

Беседа велась в главной гостиной виллы, той самой, где изображены обезьянки и попугаи. На диване, обитом сивей тканью с красной каймой, приобретенном лет тридцать назад и резко выделявшемся на фоне блеклых тонов богатого убранства салона, сидела синьорина Кончетта; по правую руку от нее расположился монсеньер викарий; стоявшие по обе стороны дивана того же стиля кресла гостеприимно приютили синьорину Каролину и одного из иезуитов, падре Корти; в то время как синьорина Катерина, у которой были парализованы ноги, сидела в, кресле на колесиках, остальные духовные лица довольствовались обитыми щелком, под стать убранству всего салона, стульями, которые тогда всем казались менее ценными, чем роскошные кресла.

Сестрам было лег по семьдесят, немногим больше иди меньше; Кончетта была не старшей, но борьба за первенство, о которой мы вначале упомянули, давно кончилась примирением, и больше никому не приходило в голову оспаривать ее положение хозяйки дома. В наружности ее еще можно было заметить следы былой красоты: в строгих одеждах из черного муара ее тучная фигура выглядела внушительно; совсем седые волосы, туго собранные в пучок, оставляли открытым почти гладкий лоб, который наряду с презрительным выражением глаз и надменной складкой над переносицей придавал ей властный и почти величественный вид, так что один из ее внучатых племянников, обнаружив однажды в книге портрет знаменитой царицы, стал в домашнем кругу величать ее Екатериной Великой; совершенная непорочность жизни Кончетты и абсолютное невежество внука в области русской истории придавали вполне невинный характер этому неуместному обращению.