Татьяна Гнедина - Открытие Джи - Джи

В глазах его мелькнул жаркий интерес.

— Они бывали не часто, сэр. В нашем пансионе полагается принимать гостей только по праздничным дням. Вот извольте видеть. — Она взяла с плюшевой скатерти аккуратную тетрадку. — Это книга расходов на праздничные обеды, подаваемые пансионерам в дни рождения: лимонный пудинг, пунш, жареная утка, домашнее желе. Так… «День рождения мистера Томсона 18 декабря 1884 года. Исполнилось двадцать восемь лет».

— С кем же он праздновал этот веселый день? — спросил джентльмен с мрачноватой усмешкой.

— Право, не могу перечислить. В книгу расходов я не записываю фамилии гостей.

Незнакомец хрустнул пальцами.

— Скажите, — произнес он, — не замечали ли вы, чтобы у мастера Томсона бывал маленький джентльмен с торчащими седыми усами? Он не наведывался к нему, приезжая из Лондона?

— Не помню, — задумчиво проговорила вдова.

— Может быть, сэр Крукс — так зовут джентльмена — писал мистеру Томсону из Лондонского Королевского общества? Сюда ведь, вероятно, часто приходили письма?

— До сих пор довольно редко, сэр, и я была этим очень довольна. За письма часто приходится доплачивать, а мелочь не всегда оказывается под рукой.

Иностранец медленно вынул из кармана портмоне и извлек из него серебряную монету.

— Пожалуйста, возьмите это на случай, если мне придется побеспокоить вас письмом.

Монета осталась на плюшевой скатерти.

— Значит, вы считаете, что не было ни писем, ни визитов сэра Вильяма Крукса?

Вдова отрицательно покачала головой.

Посетитель снова взглянул на часы и встал. У миссис Кемп мелькнула мысль, что он вовсе не похож на делового американца. Скорее на немца. И почему-то ей очень хотелось, чтобы он скорее ушел. Посетитель направился к выходу.

— Благодарю вас. Сожалею, что не застал мистера Томсона.

Он медленно открыл тяжелую дубовую дверь и неслышно спустился по лестнице.

Хозяйка задумчиво постояла перед узким окном, выходящим на кембриджскую улочку, и, когда темная фигура скрылась за углом, отцепила один из ключей от связки, висевшей у ее пояса, и направилась в комнату, которую занимал раньше Джозеф Джон Томсон. Там было темно и сыровато. На столе лежали засушенные цветы; собранные Томсоном лесные маргаритки, вереск, дрок; валялось несколько распечатанных писем; на одном из них была печать Лондонского Королевского общества:

«Сэр, вас интересуют исследования катодных лучей. Могу пока сообщить только то, что в электрическом поле отклонение катодных лучей мне получить не удалось. Я отклонял их лишь магнитом. И это известно из моих демонстрационных опытов. К сожалению, не могу ничего сказать о причине неудач с отклонением лучей в электрическом поле. Немецкие ученые полагают, что это доказательство того, что катодные лучи — волны эфира, а не электрически заряженные частицы. Не берусь пока спорить, признаться, у меня нет на это времени.

Искренне уважающий вас Вильям Крукс».

Вдова не была уверена в том, что подпись прочитана ею правильно. Росчерк был неразборчив, возможно, ей показалось, что он похож на имя лондонского Крукса, которым так интересовался иностранец…

В дверь снова позвонили, и она пошла отворять с некоторым опасением, что вернулся сердитый американец.

Перед ней стоял бледный, скромно одетый человек, в шляпе с порыжевшими полями.

— Что вам угодно, сэр?

Он протянул миссис Кемп записку, написанную четким бисерным почерком мистера Томсона.

— Пожалуйста, войдите в дом, мистер…

— Эбенизер Эверетт, — подсказал посетитель и прошел в дом. Он немного прихрамывал.

В гостиной он сел на стул подле стенных часов, взглянул на них мельком, хотел было что-то сказать, но промолчал.

В записке к миссис Кемп Томсон просил предоставить его бывшую комнату ассистенту Кавендишевской лаборатории мистеру Эверетту.

— Вам известны условия, мистер Эверетт?

— Да, сударыня.

— Вы знаете, что я не терплю шума?

По лицу посетителя мелькнула слабая улыбка.

— Я никогда не произвожу шума, кроме как в лаборатории. Там я бью много стекла.

— Сэр, я вас не понимаю.

— Я стеклодув и изготавливаю экспериментальные приборы.

Новый жилец встал.

— Вы позволите мне снять плащ? Я хотел бы посмотреть ваши часы — мне кажется, механизм засорился. Когда они били, я заметил неисправность.

— Вы можете починить мои старинные часы? Мистер Эверетт, разрешите, я приму у вас плащ.

Эверетт остался в куртке, на локтях которой были положены аккуратные заплаты в виде ромбов.

В руках у него мгновенно появилась крошечная отвертка и пинцет. Он бесшумно открыл резную дверцу футляра часов и весь погрузился в работу. Он работал самозабвенно, молчаливо и сурово. Казалось, даже терял дар речи и забывал об окружающих. Он сливался с механизмом, с движением шестеренок так же, как срастался в лаборатории с газовой горелкой, с вакуумной трубкой, с тончайшими золотыми лепестками электроскопа, с зелеными стеклянными изоляторами электростатической машины, с накаленной вольфрамовой спиралькой, которую надо было бережно впаять в прибор. Эверетт был волшебник. Стеклодув. Конструктор. Мужественный молчальник, не ронявший ни единого слова, пока эксперимент не становился предельно ясным.

Молчание Эверетта было лучшей опорой Джи-Джи и в отчаянные минуты сомнения, и в трудные дни головокружительного успеха, когда не хватало сил, чтобы полностью разобраться в значимости сделанного открытия.

Эверетт, поселившийся в скромной комнатке миссис Кемп, сделал для науки то, что нельзя оценить никакими статьями и премиями. Без него не была бы откачана первая вакуумная трубка в Кавендишевской лаборатории, позволившая увидеть отклонение загадочных катодных лучей в электрическом и магнитном полях. Без него не были бы восстановлены десятки треснувших и развалившихся стеклянных приборов. Без него нельзя было бы оценить степень погрешности экспериментов Джи-Джи. Он знал количество «утечки» в каждой трубке. Он честно отчитывался перед Джи-Джи за неточность прибора, за скверную смазку мотора, за плохое качество стекла. Но и он, Эверетт, знал об ошибках Джи-Джи все. А Томсон всегда принимал решение, лишь оценив старые ошибки.

Отличие великого ученого от ремесленника в науке, как и гениального музыканта от грамотного исполнителя, состоит в том, что они обладают «абсолютным слухом» и не могут «играть дальше», если чувствуют ошибку, фальшь. Поэтому они и вносят в науку или в искусство такие произведения, которые несравненно выше будничных свершений.

Эверетт позавтракал. Вернее, открыл шкафчик с брикетами для «политического чая» и разгрыз один из них, запивая черно-золотой заваркой, подогретой на спиртовке.