Курбан Саид - Девушка из Золотого Рога

— Рождество, — стал он объяснять, — ты вообще понимаешь, что это значит? Елка с яркими свечами и игрушками и под елкой подарки. Когда я был еще маленьким, ко мне всегда приходил Дед Мороз с длинной бородой и я верил в то, что он настоящий. Ты что, не знаешь, что такое Рождество?

— Я прекрасно знаю, что такое Рождество. Это самый важный праздник христиан, но ты же знаешь, что твоя жена мусульманка и ты вообще-то тоже. Мы не должны праздновать Рождество.

— Но, дитя мое, — Хаса негодовал. — Рождество, это же Рождество. Как ты не понимаешь? Я праздновал его всю свою жизнь!

— Ладно, — сказала Азиадэ, — покупай себе рождественскую елку. Я поеду на неделю к отцу в Берлин. В Берлине есть одна мечеть, а я там давно не была.

Хаса очень рассердился. Он метался по комнате, рассказывал о своем детстве, осуждал дикую жизнь Азии и даже упомянул Марион, сказав, что хоть она и недостойная женщина, но тоже не имела ничего против Рождества.

— Она не была мусульманкой, — возразила Азиадэ, — почему она должна была быть против Рождества?

Но Хаса не слушал ее и долго говорил о елке, до тех пор, пока не пришел первый пациент и ему пришлось идти в кабинет. После приема, он очень злой ушел в кафе и поделился с доктором Матушеком своим горем:

— Ты понимаешь, — говорил он, недоумевая, — она не хочет ставить рождественскую елку. Она могла бы найти под ней чудесную меховую шубку. Ты можешь это понять?

— Она просто дикарка, — смеялся Матушек.

На следующий день все кафе уже знало, что жена Хасы запретила своему мужу, покупать рождественскую елку.

Курц подошел с распростертыми объятиями к столу Хасы и участливо спросил:

— И что ты теперь будешь делать в рождественский вечер, бедняга?

А метрдотель услужливо поведал о том, что где-то в городе открыто кафе для бедняг, которым некуда деться в рождественский вечер.

Хаса был вне себя. Но Азиадэ не сдавалась. На Рождество Хаса пошел к доктору Захсу, а Азиадэ провела весь вечер в одиночестве, сидя на диване, укутавшись в теплую шаль.

Всю неделю Хаса ходил надутым по квартире, но под Новый год он торжественно простил свою жену и в знак примирения преподнес ей шубу.

— Но если у нас будут дети, — сказал он серьезно, — мы будем справлять рождество. Дети не должны расти дикарями.

— Конечно, — сказала Азиадэ, потому что она была миролюбивой женой, — конечно, если у нас будут дети…

Потом наступило время карнавала. Вихрь роскошных балов охватил Хасу. Он достал себе календарь балов и размышлял:

— Бал в Опере, — шептал он. — Венский городской бал, Праздник Санкт Гилгенера.

Перед восхищенными глазами Азиадэ раскрылась вся роскошь города. Она смотрела на оперный зал без привычных рядов стульев партера и с ложами, откуда сверкали драгоценностями женщины. Она смотрела на готическую строгость ратуши в праздничном украшении ночного освещения, она видела залы, в которых коммерческие советники в крестьянских одеждах и жены адвокатов, втиснувшие свои ухоженные тела в платья простых деревенских девушек. Она не могла поверить в то, что где-то царит сорокаградусная жара, и Джон Ролланд валяется в пыли перед троном Аллаха и говорит с ученым о святом Абдессаламе.

Хлопнула дверь. Хаса вернулся из больницы. Он вошел в комнату, улыбаясь, явно в хорошем настроении, и погладил Азиадэ по голове. Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Послезавтра Гшнас, — сказал Хаса, — мы, конечно же, пойдем туда.

Азиадэ рассмеялась. Слово Гшнас показалось ей смешным.

— Такого не может быть Хаса, Гшнас — это не слово. Это же невозможно выговорить.

— Возможно, и к тому же каждый человек в Вене произносит его с любовью.

— Но ради Бога, что же оно может означать.

Хаса с улыбкой покачал головой. Его жена была маленькой дикаркой. Она не знала, что такое Гшнас.

— Гшнас — это маскарад. Половина Вены переодевается в этот день и гуляет в залах театров.

На Гшнасе очень весело и супруги не должны друг друга ревновать, а то может разразиться скандал. Ты пойдешь как байадерка, а я как неандерталец.

Азиадэ смотрела на его сияющее лицо и улыбалась.

— Вообще-то мне не нужно наряжаться, Хаса. Я и так уже с ног до головы переодета. Я ношу платья вместо широких турецких шальвар и шляпу вместо чадры. Нет, я точно не буду ревновать.

Хаса сидел возле нее и гладил ее лицо. Его рука была мягкой и теплой:

— Нам же хорошо вдвоем, Азиадэ, — вдруг сказал он, — хорошо, что мы поженились. Тебе хорошо со мной?

— Да, господин и повелитель. Ты хороший муж. Вряд ли бывают лучше, — Азиадэ замолчала. Хаса оставался верной машиной, чей механизм не был до конца понятен.

— А ты никогда не тоскуешь по Сараево, Хаса?

— По Сараево? Нет, — Хаса рассмеялся, — там живут одни дикари. Я знаю: когда ты так сидишь, уставившись перед собой, то ты думаешь о мечетях, фонтанах и колоннадах в мавританском стиле. Но в мечетях нужно сидеть на полу, вода в фонтанах негодная для питья, и в арабесках мавританских колонн гнездятся скорпионы. Я бы сошел с ума на Востоке. Мир Востока болен и разрушен. Я много о нем думал и знаю о нем больше, чем ты думаешь. Там все равно что в преисподней. Узкие сырые улочки, дома, в которых невозможно жить, ковры с многочисленными бациллами. Трахома и сифилис в деревнях. Поножовщины, как нормальное явление, грубые бродильные чаны в мрачной тени кафе. Все то, что облегчает жизнь на Востоке пришло из Европы: поезда, машины, больницы. Человеку еще со времен мироздания угрожает природа и он борется с ее мощью. Через покорение природы он выигрывает свою свободу и уверенность. В Европе человеку это почти удалось. Бациллы оспы тоже являются силой природы и в Европе человек ее победил. Мы победили холод и в наших домах тепло, мы покорили моря и реки, время и расстояния.

На Востоке человек полностью находится во власти стихии. Легкое дуновение ветра — и целые деревни вымирают от чумы. Стая саранчи, песочный шторм и целые провинции вынуждены голодать. Я знаю: на Босфоре возвышаются дворцы пашей, а целые городские кварталы ежегодно уничтожаются пожарами. И все потому что человек на Востоке еще не научился управлять природой. Поэтому он молится своему Богу, который только наказывает и судит, но не любит. Нет, Восток все равно что ад, потусторонний мир, полный скорби, бессилия и боли. Я счастлив, что живу в мире, который сумел укротить природу…

Он собрался говорить дальше, но тут открылась дверь и вошел толстый баритон, умоляюще протягивая Хасе руки:

— Господин доктор, — закричал он, — я жду уже целый час. У меня ужасный синусит. Я не могу произносить «м», а вы здесь нежитесь со своей женой, вы злой человек.

— Мы немедленно идем укрощать синусит, — воскликнул Хаса, вскочив с места и направившись в кабинет.