Станислав Виткевич - Прощание с осенью

Спокойствие Гели вернуло ему равновесие. Через мгновение Азалин уже стоял в тесноватой для него темно-розовой пижаме Гели под громадным черным шкафом с красными зеркалами, ожидая дальнейшего хода событий. Он сложил руки на груди, приготовившись к самому худшему. Воистину он был великолепен. Его красота черного персидского эфеба, усиленная бледностью и половым истощением, обострившими его черты, как у трупа, сияла теперь драгоценным камнем в оправе красных стекол и черного дерева. Зеркало отражало в теплых тонах его красивую, белую, немного женственную шею. Геля мельком взглянула на него и исполнилась гордости. Нет, не гордости, а скорее отсутствия стыда за него.

«Если бы они с этим подлым Тазем могли составить одного человека! Может, тогда я была бы счастлива...» — подумала она, и воспоминание об испытанном только что впервые глубоком, истинном наслаждении разлилось по ее телу волной томного жара, чтобы тут же сжаться в гибкую, неведомую дотоле силу. Только теперь она поняла мощь и власть вновь обретенной абсолютной женственности. Но в то же время, кроме чего-то вроде жалости и зримых знаков признательности князю, в ее пустом до той поры сердце появилось нечто более глубокое: какое-то мгновение она смотрела на него вроде как на сына, а потом Базакбал, но уже какой-то другой, проплыл привидением на дальнем плане. «И этого буду иметь и тех, других. Но мужем будет этот „мальчик“. У него будет все, что он захочет». Представляющий собой, несмотря на богатства, массу прекрасных вещей и прочих атрибутов, узкую грань повседневности, окруженную с двух сторон безднами загадок, мир внезапно расширился, став свободным пространством взвихренных возможностей, зияющим неведомой красотой, свежестью и еще чем-то... В глубине, как только что пронесшийся призрак Базакбала, но в другой плоскости возможных событий, промелькнула смерть. На радостный горизонт бесконечности пала зловещая тень. Картина Бёклина «Siehe, es lacht die Au» [8] «Гляди, смеется дол» (нем.). : стоящему под черными кипарисами, закрытому чадрой и заплаканному персонажу какой-то другой персонаж показывает солнечный вид вдали. «А все-таки хорошо, хорошо жить на свете», — подумала она. Проблема еврейства и арийской культуры (она толком-то и не знала, что это такое, арийская культура) перестала ее мучить.

— Войдите, — произнесла она звучным невинным голосом.

Препудрех вздрогнул: впервые он понял, что любит ее (а до сих пор он ее, собственно говоря, ненавидел). И вся его прежде бездумная жизнь прокатилась перед ним жаркой волной стыда. Он почувствовал, что как женщина она нечто, а он — всего лишь жалкий к ней придаток. Он внутренне собрался, как для прыжка через всю жизнь, для прыжка через самого себя. Однако картина дуэли заслоняла его будущее грязной серой тряпкой. «Вот мой первый поступок», — что-то написало перед ним почти бессмысленную фразу. Буквы в другом измерении духа, как во сне, вне пространства и цвета, встали над гнилым мармеладом давнишнего, не вполне честно улаженного дела. Какое значение имел положительный протокол, если совесть и взгляды свидетелей говорили другое. Он почувствовал себя — как и Базакбал пару часов назад, как, впрочем, и все со временем — выпущенным снарядом, безвольно летящим в неведомую даль.

В спальню вошел папа Берц, бородатый Князь Тьмы с картины Саши Шнайдера (во фраке), и обалдел при виде творящегося перед ним немыслимого разврата.

— Геля, — простонал он. А потом остервенело: — Ты, ты... Этот княже-персидский стервец — да я ж его персидским порошком!.. Этот сладенький проходимец еще смеет!.. — Он прямо-таки задыхался от неожиданности впечатлений. — О, Геля, как же ты ранишь мое сердце. У меня как раз для тебя есть два фашиста! Один — настоящий итальянский маркиз! О, я этого не вынесу! — Он упал в кресло, страдальчески прикрыв глаза.

— Господин Берц, — начал Азалин как будто холодно, но дрожа от гнева, граничащего с самым настоящим страхом, — маркизов в Италии, как собак...

— Погоди, Азик, прежде всего надо определить фактическое положение дел, — прервала его Геля. — Папа, ты хотел бы, чтобы меня больше не было?

— Да, знаю. Все это мне известно. Ты всегда шантажировала меня самоубийством. Я люблю тебя, тебя одну, — стонал в кресле бессильный Вельзевул.

— Это мой жених. Мы устроили американскую проверку. Он мне на самом деле понравился. И как знать, может, я его по-своему люблю.

— Но он ничто для тебя, точно такое же ничто они и в моих высших расчетах. Записной трус с худшей репутацией плутократического выскочки с сомнительным титулом. Я думал, что ты поддержишь величие дома Берцев.

— Господин Берц, — гордо начал князь. — Завтра я дерусь с Базакбалом...

— Еще одно ничтожество. О, и зачем я пускал к себе в дом эту голь!

— Я вынужден быть резким, ибо момент исключительный. И в то же время должен быть терпим к отцу моей невесты. Что же касается моего титула, то прошу изучить генеалогию князей Белиал-Препудрех, главу о ханах в тегеранском альманахе. Если завтра не погибну, послезавтра — венчание.

— Какое венчание? — кипел Берц. — Ты что, с ума сошел? Вы все сумасшедшие! Только этим могу все объяснить.

— Католическое венчание, папа, — мягко, но убедительно вставила Геля. — Азалин католик, его мать баронесса, урожденная Гнембе, папа.

— Такая же баронесса, как и он князь. Ха, а там столько настоящих!.. Нет, я больше не могу... — И он ударил кулаком в подлокотник.

— Господин Берц, попрошу не оскорблять мою мать... — начал Азалин.

— Завтра перехожу в католицизм, — прервала его Геля. — И ты тоже, папа, под давлением со стороны дочери. Твоя честь, папа, спасена, а, принимая во внимание интересы дела, ты всегда говорил, папа...

— Да, да, — выдавил из себя уже успокоившийся Берц: слово «папа» действовало на него, как морфин. — А если этот болван погибнет, что тогда?

— Тогда ничего. Никто, кроме тебя, Юзи, меня и его, ничего об этом не знает. Впрочем, я приняла нужные порошки.

— Но будущий муж... — Голос завяз у него в горле.

— Ну, с нашими деньгами нам нет нужды входить в такие мелочи. А ты признайся, папа, что тебя мучит самая что ни на есть пошлая ревность ко мне: ты подсознательно влюблен в меня: комплекс дочери. В противном случае тебе было бы все равно. Разве Лола Грин тебя больше не устраивает в качестве противоядия от кровосмесительных чувств? Мы похожи с ней, как две капли воды. Ее единственное выступление было здесь. Ты платишь ей безумные суммы. Я все знаю. У меня есть ее фотография в коллекции эротических курьезов рядом с моей, твоей и маминой. Комплекс дочери! Ха, ха, ха!

— Довольно, довольно с этим Фрейдом, хоть он и еврей, я бы с удовольствием башку ему раскроил. Запудрил мозги даже самым умным людям, даже тебе, Геля. Разве то, что я здесь вижу, могло бы когда-нибудь случиться, если б не этот проклятый Фрейд?!